Иван Ольбрахт - Избранное

Мальчишку этого, ученика, звали Иозеф Гавранек.

Об этом сказали Фрицеку ребята в Збироге.

Прошло три с половиной года. История эта не была забыта, но о ней не вспоминали.

Многое изменилось с тех пор. Не стало матери. Отец поседел, и если он и раньше был мало на что способен, то теперь умел делать и того меньше, а при каждом удобном случае напивался. Фрицек вытянулся, стал большим мальчиком, ему шел шестнадцатый год; Ольге минуло тринадцать. Они многому научились за это время, стали еще более искусными акробатами, приобрели две трапеции и добивались на них неплохих результатов. Теперь Фрицек занимался жонглерством. Из Ольги выросла образцовая «женщина-змея», обладавшая гибким телом и податливыми суставами, и Жак учил ее ходить по проволоке. Искусство их, бесспорно, превышало уровень деревенских комедий. Казалось, это понимал и отец. Во всяком случае он никогда не переставал мечтать о парусиновой палатке настоящего цирка. Но дети не очень-то интересовались мнением отца. Они и не помышляли о том, чтобы бросить совместную работу и приют зеленого фургона.

— Молодцы! Вы кое-чего добьетесь! — сказал как-то Жак Фрицеку и Ольге.

Они гордились его похвалой. Ведь Жак никогда не бросал слов на ветер.

Однако, возможно, именно брат Жак, со своей страстью покупать новые снаряды и красивые вещи, не задумывавшийся над тем, что конец лета может быть дождливым, а осень нагрянуть раньше обыкновенного, был иногда причиной их бед. И бед немалых. Во всяком случае этот январь в Краловом Дворе на Лабе запомнится Фрицеку на всю жизнь.

Они остановились тогда на дороге, которая вела из города в деревню Ворлех, в степи, возле кладбища. Было морозно, термометр на дверях аптеки показывал двадцать восемь градусов. Снег, затвердевший, как металл, звенел под ногами. Вокруг сверкали мириады снежинок. Люди не вылезали из своих жилищ, а глядя на кладбищенские ворота, казалось — дотронься до них рукой — и рука примерзнет. По ночам доски фургона потрескивали, а к утру воздух становился таким колким, что обжигал ноздри, замораживал слизистую оболочку, и от этого было больно дышать.

Они голодали. Не на что было купить еды. Нечем было обогреться. Несколько хрустящих венков, выкопанных на кладбищенской свалке, вспыхивали и угасали прежде, чем успевали согреться закоченевшие руки. Просить милостыню они не хотели, а устраивать представления в трактирах им не разрешали.

Голод — вещь опасная и в то же время странная. Нельзя пожаловаться ни на боль, ни на определенные ощущения, и тем не менее все твое существо вдруг нежданно-негаданно начинает бунтовать, кричать, и кричать так громко, что нет никакой возможности сосредоточиться на чем-либо другом, кроме этого, все заглушающего, требовательного зова, который становится просто невыносимым. И голод, который минуту назад можно было унять несколькими кусочками пищи, теперь уже ими не уймешь. Обычная порция успевает стать слишком ничтожной в сравнении с силой его желания; он требует теперь большего, словно стыдясь за малейшее подозрение в том, будто из-за кусочка хлеба и нескольких холодных картофелин он был способен на такой бунт.

Уже смеркалось, а они продолжали лежать, как лежали еще со вчерашнего вечера — отец и Ольга на постели, а братья на полу, на соломенном матраце — в одежде, с головой закутавшись в одеяла и все свои костюмы, предпочитая дурманящую теплоту морозу и необходимости думать о том, как выбраться из создавшегося положения. Когда уже совсем стемнело, Жак внезапно вскочил, резким движением стряхнул с себя тряпье и надел шапку. Все удивленно наблюдали за ним, не понимая, откуда у него взялось столько энергии.

Жак сходил в конюшню, взял там две последние охапки сена и отправился в город. Фрицек, Ольга и Ромул, который весь день пролежал у Жака в ногах, увязались за ним. По дороге они заглянули к возчикам.

— Сена не надо?

— Нет. А вот арапником можем угостить! Вон в углу лежит…

Они ходили из трактира в трактир, и пока оба брата и сестра отыскивали вход, Ромул забегал во двор, вынюхивая на помойке кости и остатки супа.

— Где украли? — кричали комедиантам.

Отовсюду их выгоняли или не впускали вовсе.

Глаза Жака горели, и Фрицек чувствовал, что у брата внутри все клокочет. Они брели по городу. Уже зажигались газовые фонари, вспыхивали витрины колбасных и мануфактурных лавок. Им встречались люди, одетые в меховые пальто, повязанные шарфами, с облачками пара у рта. Засунув руки в карманы, люди шли не спеша, не понимая, как опасно встретить трех продрогших комедиантов, которых ожесточил двухдневный голод.

Комедианты пересекли площадь. В вестибюле отеля, куда они вошли, швейцар зажигал газ.

— Куда? — заорал он на них со стремянки.

— Вы не купите сено?

Дверь ресторана открылась, в вестибюль проник свет, шум голосов и клубы табачного дыма.

— В чем дело?

— Пан хозяин, купите две охапки сена!

Хозяин презрительно смерил их с головы до ног.

— Где стащили?

— Это наше. У нас лошадь.

— Ладно, положите сюда! Сколько просите?

— Шестьдесят геллеров.

— Что? Десять! Не хотите?

Мгновенье Жак раздумывал.

— Ну, тогда забирайте обратно!

— Давайте! — хрипло произнес Жак.

Когда они вышли из вестибюля, Фрицек при свете фонаря видел, как у брата дергалась щека и дрожала рука, сжимавшая монету. Он испугался, как бы Жак не выбросил ее.

Но Жак засунул монету в карман.

Снова они шли по площади. Все молчали. Всем было холодно. Фрицек чувствовал, как у него в разодранных башмаках коченеют ноги, а Ольга плакала от холода и от злости.

— Вот видишь! — вдруг проговорил Жак и остановился.

Но он не сказал, кто должен был видеть и что.

Падал снег. Крохотные, редкие снежинки кружились у фонарей и витрин.

— Вот видишь! — повторил Жак. — Одного убьешь… А сколько их еще останется… Поджечь?.. А что толку?

Затем он обернулся к Ольге и стукнул ее кулаком по спине.

— Не зли меня! Не реви! Или я разорву тебя на куски… Так и знай — на куски разорву!

Они купили хлеба, свою долю съели по дороге, немного дали Ромулу и ломоть принесли отцу.

Но на другой день голод их мучил опять. Еще больше, чем накануне.

— А что, если выступить? — предложил к вечеру Жак. — Пусть забирают! Это не так уж страшно! Пошли! Только не в город, а в Ворлех! Пони должен жрать, и мы тоже.

Старик валялся на постели под грудой тряпья, из-под которого торчал только его покрасневший нос. Сверху лежала клоунская кофта, и когда Жак чиркнул спичкой, чтобы найти в этом хаосе хотя бы самое необходимое, на него воззрилась вышитая на материи смеющаяся луна. Фрицек при свете спичек с лихорадочной поспешностью натягивал на себя трико. Было больно подставлять тело морозу. Зуб не попадал на зуб. А Ольга, в одной только кофточке, едва сдерживая слезы, металась по фургону, тщетно пытаясь найти свой костюм.