Иван Ольбрахт - Избранное

— Слушай, русин, — сказала как-то раз за ужином Николе баба, доставая себе из общей миски нарезанных кружочками соленых огурцов с луком. — Ты станешь славным в своей стране; армии и генералы бояться тебя будут. — Она сказала это между прочим, словно речь шла о какой-нибудь тележной чеке или о кровельном тесе. — Я хочу, чтобы ты женился на моей Васе.

«Чтоб ты ослепла! Дело — дрянь. Все знает», — подумал Шугай. А вслух промолвил:

— Отчего же…

Потом, хватаясь, как утопающий, за соломинку:

— А ежели меня завтра застрелят?

Баба в ответ ни слова.

— А ты, немец, — продолжала она, проглотив кусок, — станешь самым богатым в своей стране. Я хочу, чтоб ты женился на моей Евке.

— Ладно! — ответил немец. — Только бы уцелеть…

Было видно, что такой разговор ему шибко не по вкусу.

Понятное дело, солдаты вовсе не собирались на ее дочках жениться. Никола уже в то время любил Эржику; у немца дома тоже была зазноба. Они хотели удовольствие получить, кое-как время провести, а баба их окрутить вздумала.

Им даже ужинать стало противно. Евка чавкала, набив рот огурцами с луком, Вася скребла ручкой деревянной ложки в затылке, гоняя ползавшую под косой вошь.

— Но ежели вы меня обманете, трижды семь бед на вашу голову! — сказала баба, и заклятье это было тем отвратительней, что она произнесла его как будто равнодушно, глядя мимо, куда-то в потолок.

— С какой стати! — пробормотал немец еле слышно — так, чтоб можно было только подумать, будто он произнес что-то в этом роде.

Но на Шугая эта тишина и сгущающиеся сумерки произвели странное действие. Словно далеко отсюда, над его родиной, кто-то вырезал кусок воздуха, перенес сюда и опустил над этой хатой с высокой соломенной крышей. А там, дома, осталось пустое пространство, заколдованное место в первозданном лесу, откуда не выбраться заблудившемуся медведю, оленю, человеку. Он ясно различил запах прели и смолы, проникающий вместе с тишиной и сумраком через маленькие окна в хибарку.

— Давайте свои посудины, — сказала хозяйка.

Забрав котелки, она ушла, потом вернулась, наливши в них какого-то снадобья.

— Выпейте!

Снадобье было не сладкое и не горькое, не вкусное и не противное.

— Теперь вас ни одна пуля не тронет. Ни из ружья, ни из револьвера, ни из пулемета, ни снаряд из пушки.

Это было похоже на обряд. У Николы по спине даже мурашки забегали.

В тот вечер они рано легли спать. И ночью не полезли к девкам на сеновал. Но, прежде чем заснуть на сене у себя в сарае, долго говорили.

Какая чушь! Немец злился. Неужто она вправду думает поймать их на эту удочку? Пускай свои сказки таким же дурам-бабам рассказывает, как сама, а не старым солдатам. Он простить себе не мог, что уши развесил, одурачить себя позволил и выпил эту пакость.

И, надо сказать, злость его была искренняя, несмотря на то, а может, как раз потому, что он слышал, как какой-то настойчивый внутренний голос нашептывает ему: ведь было бы совсем неплохо, если б это оказалось правдой.

— Убежим! — сказал Шугай.

Правильно! Дня через два можно будет смыться. К черту бабу!

Но дней набралось не два, а побольше.

Здесь — мир и тишина: словно ты — за сто верст и за сто лет от войны. Никто сюда ни разу не заглянул. Охота лезть под дождь русских пулеметных очередей и молнии русской шрапнели! А чудесное ощущение безопасности — что может быть дороже? — заставляло молчать их нечистую совесть. И они попрежнему ходили с дочерями хозяйки пасти коров и в ольшаник за хворостом.

Но сидели они как-то утром вдвоем во дворе. Никола мастерил бабе косу с граблями; немец сидел на земле, прислонившись спиной к плетню, и играл на губной гармошке. Из хибарки вышла хозяйка. Приставила к сараю лесенку и полезла зачем-то на сеновал. Вдруг подул ветер, прямо ей под юбку, и всю ее заголил. И вдруг — вот так чудо! У нее оказался хвост — весь в шерсти. Как у козы.

Немец, глупый немец, знавший только свои машины да цифирь, ничего не понимавший и ни во что не веривший, залился дурацким смехом.

Но Шугай остолбенел… Потому что Никола Шугай был из Подкарпатья. А там еще жив бог. Был Никола из края Олексы Довбуша {164} 164 Олекса Довбуш. — Довбуш Олекса Васильевич (1719—1745) — легендарный вождь опришков. С 1738 по 1745 год вел в Закарпатье и Буковине борьбу с местными феодалами и богатеями. , славного разбойника Олексы Довбуша, который семь лет с семьюстами удальцов по стране ходил, отнимая у богатых и отдавая бедным, и его ни одна пуля взять не могла, кроме серебряной, над которой, запрятанной в зерна яровой пшеницы, двенадцать обеден служили!

Никола Шугай сразу смекнул: на лесенке перед ним — баба-яга. Дьяволица. Колдунья. Ведьма, наводящая бурю…

— Она нам вред сделает. Убьем ее, — прошептал он.

— Э! Зачем? — махнул рукой немец.

Но для солдата жизнь какой-то бабы гроша ломаного не стоит. Он и сам порядком чужого народу перебил и своих немало убитых видал. Так отчего товарищу приятное не сделать? Особенно ежели тебе самому надо с этой бабой счеты свести за то, что она над твоим здравым смыслом издевается безнаказанно.

На другой день утром, только вошла баба в сарайчик, они ее дубинами прикончили и — наутек!

Побродили немного в той местности, потом вернулись к себе в полк: в 85-й, Балашдёрматский.

Опять стрелять начали, раненых на перевязочный пункт, а мертвых в ямы таскать, окопный запах гари нюхать. Опять у них от голода животы подводить стало. И опять, как все настоящие солдаты, принялись мечтать о каком-нибудь ловком выстреле, который не очень бы изувечил, а помог бы ежели не домой вернуться, так хоть на несколько месяцев в тыл попасть. О том, что жила на свете какая-то баба и существуют какие-то Евка с Васей, они и думать забыли.

И случилось им как-то раз вместе по старой дубраве патрулем идти. Ровно через трое суток после жаркого дела. Четыре часа без перерыва ревели орудия, кругом — сплошь белая тьма дыма и взвихренного песка, прорезаемая молниями огня. Три атаки русской пехоты, одна контратака, груды тел, — и, когда все кончилось, они сами не понимали, как вышли целы из этого ада. А теперь, после трехдневного затишья, противник опять зашевелился, и у них в окопах снова готовятся к бою. Видно, начаться танцу сначала. Как быть? Спрятаться? Но куда? Бежать? Из окопов — не выйдет. Сдаться в плен? Избави боже!

— Послушай, Шугай, — обратился немец к товарищу, шагая с ним среди редких стволов.

Поднял левую руку ладонью вверх, потом повернул ладонью вниз и сказал:

— Я этим всем сыт по горло. Пальни-ка в меня!

О таких вещах приходится просить товарища, а самому сделать трудно, — разве сквозь буханку хлеба, которая не позволит пороху края раны опалить, а то — мигом под военно-полевой суд!