Иван Ольбрахт - Избранное

Понятие измены родине было низведено войной до уровня смешного, но в солдатском словаре нет более тяжкого обвинения, чем измена товарищам, измена общим интересам твоей части. От этого слова пахнет могилой и несмываемым позором. Ефрейтор Свозил думал обмануть женщину. Но, в солдатском рвении выполнить свой долг и стремясь сократить для себя и товарищей пребывание в этом проклятом месте, он переоценил свои силы. Помня кое-какие удалые проделки в Сибири, он подошел к Эржике с задней мыслью. Но натуре его был чужд обман. И на деле получилось обратное. Он не умел лгать. А она умела. Она, так вкрадчиво прижимавшаяся головой к его груди, так томно полузакрывавшая глаза, вдруг укусила. Да как больно!

За что? Ефрейтор Свозил вновь и вновь задавал себе этот вопрос во время своих бесконечных служебных хождений по первозданным лесам, повторял его, лежа на траве с устремленным в пустоту взглядом и куря сигарету за сигаретой. Это «за что» вместе с лицом Эржики будило его ото сна на соломе в школе. Неужели после всего, что между ними было, она до сих пор любит бандита? Или это темные подземные силы здешних гор заставили ее бежать на помощь против чужаков к человеку одного с ней бога? Кто ответит на эти вопросы? И он, твердо уверенный, что больше никогда в жизни не скажет с ней ни слова, ловил себя на том, что в уме его слагаются целые речи, полные горечи, с которыми он обратится к ней, как только ее увидит, встают настойчивые вопросы, которые он будет ей задавать, то с ненавистью тиская ее красивую грудь и плечи, то нежно, любовно с ней беседуя. На его вопросы никто не даст ответа. Разве может ответить кошка, которая не умеет говорить, в чьих широко открытых глазах ничего не прочтешь?

Однажды он увидел ее совсем близко. Только руку протянуть! Как раз в тот момент, когда она шла на полонину, и его обязанностью было следить за ней. Он прислонился лбом к стволу дерева, за которым прятался. Из груди его вырвался лишь судорожный вздох:

— Эржика!

Но его мужества хватило только на один раз.

В следующий он вышел из леса и встал у нее на дороге. Она сразу узнала его, но не замедлила шагов, а, глядя на него в упор, пошла навстречу.

— Куда вы идете, пани Шугаева? — спросил он строгим, официальным тоном, стараясь, чтобы голос не выдавал внутренней дрожи.

— На полонину, — ответила она, как ответила бы любому, нисколько не смущенная ни формой вопроса, ни внезапностью появления.

Она хотела обойти его, но он преградил ей путь.

Они встали друг против друга на зеленой лесной тропинке. Огромный жандарм и девятнадцатилетняя женщина с пестрыми бусами на шее, в одежде, которая, не подчеркивая форм, представляла собой все же лишь холщовую рубаху, надетую прямо на голое тело. Он видел всю ее красоту.

— Эржика…

Они смотрели в глаза друг другу.

В ее глазах что-то чуть дрогнуло. Что это было? Воспоминанье? Насмешка? Жалость? Детская душа его плакала. И голос тоже.

— Что ты мне сделала, Эржика!

Он шагнул к ней, протянул обе руки. Она вложила в них свои, без малейшего колебания, будто и не могло быть иначе.

— Что ты мне сделала, моя девочка!

И вдруг сжал ее в своих объятиях, по-мальчишески неистово, так что она совсем в них исчезла.

— Ненаглядная! Самая дорогая на свете!

Потом, весь дрожа — не то от печали, не то от радости, — стал жадно целовать ее куда попало.

— Куплю тебе бусы, шелковый платок, замуж тебя возьму, брошу службу и увезу домой, в Чехию.

Она не сопротивлялась. Как в тот раз, когда он впервые схватил ее в свои могучие лапы.

У них не было времени на разговоры о том, что произошло, и вообще о чем бы то ни было. После целого града поцелуев в губы, руки и колени (ах, как Эржике было смешно и приятно!) он сказал ей:

— Ты задержалась, милая. Ступай скорей дальше. А то сюда придет соседний дозорный — будет спрашивать, не проходила ли ты мимо меня и почему до сих пор не дошла до него.

Она не удивилась. Повязала как следует платок на голове, расправила фартук и пошла.

Он смотрел ей вслед. Ждал, что она обернется. Но она этого не сделала.

«Опять я выдал ей служебную тайну!» — подумал он.

Но все его существо оказало отпор уже подкрадывающейся скорби.

«Она мне дороже товарищей, — подняло оно голос в свою защиту. — Я женюсь на ней».

И, отбросив ложь, которая так долго сжимала ему горло и не давала свободно дышать, смущенный внезапностью принятого решения, счастливый вновь обретенной любовью и слегка испуганный принимаемыми на себя обязанностями, он принялся беспокойно шагать по лесной тропинке, глотая дым сигареты и время от времени останавливаясь с безмолвным, а иногда и громким, уверенным «да!»

С этого момента Никола Шугай стал его личным врагом. И с тех пор у Николы не было более заклятого врага, чем ефрейтор Свозил.

Добыть Николу! Эту задачу, пусть непосильную для всего отряда, разрешит он один! Хотя бы для этого пришлось спуститься в преисподнюю!

Он его добудет. И добудет мертвого!

Жандармский капитан писал донесение окружному начальству. Но дело не клеилось. Он бегал по комнате, сердито пиная ногой попадавшиеся на пути предметы и грызя ногти, потом выпивал рюмку коньяку, садился писать и опять вставал, чтобы на минуту прилечь на походную кровать.

Капитан болен. Он знает, что ему надо лечиться. Чувствует что нервы его здорово развинтились, что у него мутится рассудок. И он не один в таком состоянии: то же заметно и у рядовых, и если им придется гоняться за Шугаем по этим треклятым горам еще полгода, то все они как есть спятят либо сопьются. Либо то и другое сразу. У капитана разбаливается голова от громогласных рапортов вахмистра, он не выносит голоса некоторых жандармов, он выходит из себя по каждому пустяку, он боится, как бы вдруг идиотски не захохотать или не запеть песенку в присутствии подчиненных. И его одолевают приступы антисемитизма. Как он ненавидит этих евреев! Ненавидит их физиономии, такие печально-серьезные, когда никого нет, такие преданно-льстивые — во время беседы с посторонними. Ненавидит их нервную жестикуляцию, их взгляд — то испуганный, то твердый, как камень. Эх, был бы он здесь диктатором! Он бы четвертовал их всех, развешал бы на деревьях. Никто из них не смеет подойти к нему. Встретив Абрама Бера, почтенного патриарха Герша Лейба Вольфа или кого другого из них, достойного быть замеченным, он растопыривает пальцы обеих рук и кричит, как мальчишка:

— Ай-вай! Хосту гезен? [51] Видали? (евр.) Фи!

Евреи мстят ему. Пишут на него анонимные письма в жандармское управление и в земскую управу, шлют о нем статьи в ужгородские газеты, в кошицкие газеты, в пражские, будапештские, венские: что он совершенно не отвечает назначению; что он не сумел сохранить в тайне от Эржики поход против Шугая; что о его приказе следить за тем, куда она ходит, всем известно; что каждый ребенок в Колочаве знает, где находится приставленный к хате Драча караульный; что Эржика дала жандарму Власеку взятку — тридцать тысяч (пусть проверят, не продала ли она в тот самый день, когда скрылся Шугай, скотину и сколько за нее выручила); что он не сумел изобличить ни одного сообщника Шугая, так как восстановил против себя все население и оно относится к жандармам враждебно; что он никуда не показывается, сидит дома и тайно глушит коньяк, который выписывает из Ужгорода… Экая сволочь! Резать их надо. Как Петлюра! Погром им хороший устроить! А то выгнать всех в Палестину. Пускай себе жрут там друг друга!