Иван Ольбрахт - Избранное

Сегодня, в ночь на вторник, Пинхес Якубович, одетый в саван творил страшную каббалистическую молитву «Хурбан баит». Когда он вернулся из морозных сеней в теплую постель со вспотевшим лбом и окоченевшими ногами, ему, только он уснул, пригрезился ангел сна.

— Встань, ламед вов Пинхес!

Пинхес Якубович в страшном испуге вскочил и встал перед ангелом. Ему было очень стыдно, потому что на нем были рваные подштанники.

— Я послан господом богом, — сказал ангел.

Как попал сюда этот ангел, через двери или иным путем, Пинхес не знал. Это был огромный юноша в белом одеянии и золотых сандалиях, — когда он сел на стул, стоявший у стола, то коснулся теменем потолочной балки. Длинные ноги он вытянул было по направлению к Браниному дивану, из которого торчало сено; но, видно, не захотел прикасаться к их ложу, в то время нечистому; а так как ноги у него озябли, он передвинул их в печке и сидел немного наискосок от Пинхеса.

Ангел заговорил. Сперва с достоинством, хотя ангел, сидящий на стуле, греющий себе ноги и бросающий слова чуть ли не через плечо, производит не очень внушительное впечатление. Но какой несолидный, легкомысленный тон позволил он себе в дальнейшем! Он говорил явно от себя, ни в коем случае не по внушению бога. Пинхес обдумывал это событие весь остаток ночи. И будет размышлять о нем еще долго, — бог даст лет сто.

— Господь бог говорит с тобой устами моими, — так начал ангел. — Ламед вов Пинхес, сын Янкеля! Дошла молитва твоя до слуха моего, и внял я ей. Думал я сокрушить полянскую еврейскую общину за грехи ее жезлом железным, как сосуд скудельный, разметать ее, как песок пустыни. Но смягчились гнев мой и ярость моя молитвами твоими, и смиловался я. Вот нет уже ни халуцев, ни мизрахистов. Стер я их с лица земли, как скверну, и отныне Поляна вновь будет единой, как искони. Но взамен я требую искупительной жертвы. Одной от всей общины. Одной, но самой страшной из всех, какие когда-либо приносились. Смерть! Смерть! Смерть! Смерть, какой Поляна еще не видела, грозней меча, огня и могилы. Из всех смертей смерть. Завтра же. Принеси мне ее без промедленья! Это первое, ламед вов Пинхес, сын Янкеля. И второе: другим людям я могу не внимать, а тебе не могу. Оставь меня в покое с мессией, не надоедай! С какой стати должен я два раза в неделю выслушивать твои напоминания, брань и угрозы? Мне лучше знать, какие у меня намерения насчет моих евреев и когда послать мессию. У тебя не должны зябнуть ноги, и у ангела тоже… И в-третьих: ты очень ошибаешься, думая, что я превращу Брану в рыбу. Она будет причастна славе небесной наравне с тобой. Сразу видно, что ты еще плохо понимаешь меня. Зачем создал я Брану? Для того, чтоб она в поте лица своего добывала хлеб твой. Но все в меру. Займись немного шитьем. Соломон Фукс продырявил себе брюки на заднице, попроси у него работы. И почему ты топчешься перед вестником моим в таком рваном белье? Стыдись, портной!

Пинхес Якубович дочитал утреннюю молитву у окна, за которым стоял покрытый инеем ясень. Потом уложил талес, тефилин и молитвенник под кровать, в ящичек из-под мыла. Он еще слышал внутри себя слова ангела. А в ушах его звучал отголосок двух небесных мелодий, доносившихся издалека — с той стороны, куда улетел ангел. Двух напевов, проникающих в душу, сплетающихся и скрещивающихся там. Один был по-субботнему радостный, но светлый мотив: «О, ламед вов!», другой — на мотив смерти, тоскливый и печальный, как будто кто-то рыдал в сумерки в синагоге в день покаяния. Но вот тягостная мелодия смерти берет верх над благовестом, оттесняет его все дальше, потом небесные врата чуть приотворяются, песня радости проскальзывает туда, ворота закрываются, и в мире остается лишь темная, грозная мелодия: смерть! смерть! смерть!

Завтра? В Поляне?

Пинхес Якубович надел на рваный лапсердак еще один короткий рваный лапсердак и вышел на мороз.

К кому в Поляне войдет смерть — грозней меча, огня и могилы, такая, какой Поляна еще не видела, из всех смертей смерть?

Пинхес Якубович думает об ужасных несчастьях, о неслыханных злодеяниях, о пытках, об оскверненных трупах, о растерзанных телах, брошенных на съеденье собакам и свиньям. Но всего этого слишком мало, все это еще не соответствует пророчеству. Он начинает думать о страшных демонах, припоминает исторические сведения о их делах.

Он бредет по деревне: нет ли где признаков их близкого появления?

Идет, замерзший, втянув голову в плечи, засунув руки глубоко в карманы брюк; проходит и мимо дома Шафара. Там, в корчме, у застекленной двери стоял Иосиф Шафар. Продышав на замерзшем стекле маленький кружок, он глядел в него на пустынную улицу. Завидев Пинхеса Якубовича, постучал в стекло, приоткрыл дверь и позвал:

— Эй, Пинхес, зайдите сюда на минутку!

«Может быть, смерть войдет к Шафарам?» — проносится в голове ламеда вова.

Он покорно идет на зов.

— Послушайте, Пинхес, — говорит ему в корчме Иосиф Шафар. — Вы — человек бывалый. Слышали вы когда-нибудь фамилию Караджич?

— Караджич? Нет. Наверно, какой-нибудь турок.

— А не еврей?

— Нет.

Вот уже две недели, как эта фамилия не выходит у Иосифа Шафара из головы: Караджич! Караджич! Караджич! От частого повторения он уже сам не чувствовал, как звучит это слово; а жена только твердила: «Ну-ну!» и «Вот увидишь!» Фирма «Дуб и Арнштейн» — хорошо. Торговый агент — тоже неплохо. Но — Караджич? Иво? Уже две недели собирается Иосиф Шафар написать Ганеле, но дома — ни бумаги, ни конверта, а послать за ними к Фуксу никого нельзя: Соломон сейчас же догадается, для кого это. Караджич! Эта фамилия не дает ему спать, вызывает в душе его мучительную тревогу. Как жестока бывает порой судьба! И ничего нельзя сделать, абсолютно ничего, — остается только терпеть эту пытку и ждать, может еще целые недели, их приезда.

— Ты слышал когда-нибудь, чтоб еврея звали Иво?

— Нет, не слыхал.

— А может еврей носить такое имя?

— Не может, — ответил Пинхес.

В это время влюбленные находились уже недалеко от Поляны, в местах хорошо знакомых Ганеле: они остановились в деревне Григорове, примерно на полупути между железной дорогой и Поляной, чтоб покормить и напоить лошадей.

За десять дней они проехали Словакию, пролетая по мерзлым дорогам с занесенными снежной порошей обочинами и оставляя за собой перекрестки, где у подножья распятий сложены цветы из деревенских садов, давно смерзшиеся в бурые пучки. Останавливались в городах и местечках, и, пока Иво объезжал заказчиков, Ганеле нетерпеливо ждала его, с любопытством осматривая старинные замки, площади, на которых множество витрин, и заглядывая в еврейские лавчонки.

Спали в гостиницах и на постоялых дворах, где комнаты напоминали пражские только сладким ароматом ночей да матерчатыми колпачками электрических лампочек на ночных столиках. Это была поездка, полная красоты, здоровья и огромной нежности.