Алексей Толстой - Окрылённые временем

Мишка из лавки, на Мишке от уха до уха улыбка заревом, банка конфет под полой у Мишки.

– Не стремно?

– Ничуть.

– Пошли?

– Пошли, не ночевать тут.

– Клево дело!

Неподалеку на углу, подперев горбом забор, позевывал мордастый «пес»: в усах, в картузе казенном, и пушка до коленки.

Подкатились к нему. Из озорства заплели вежливый разговор:

– Землячок, скажи, будь добер, в каком квартале проживает крейсер нашинский? До зарезу надо...

– Ищем-ищем, с ног сбились. .

Щурился «пес» на солнышко... Судорожным собачьим воем вздвоил позевку и прикрыл пасть рукавом.

– Не знаю, братки. .

Угостили дядю конфетами, пощупали у него бляху на груди.

– Капусту разводишь?

– Да не здешний ли ты?

Польщенный таким вниманием, милицейский откачнулся от забора,, чихнул, высморкался в клетчатый платок и окончательно проснулся. . Даже усы начал подхорашивать.

– Мы дальни, ярославски. . А зовут меня Фомой... Фома

Денисыч Лукоянов. . Моряков я страх уважаю. . У меня родной дядя Кирсан, может, слышали, на «Варяге» плавал.

Ванька дружески хлопнул его по широкой лошадиной спине.

– И куфарка у тебя е?

– Есть небольшая, – виновато ухмыльнулся Фома, но сейчас же подтянул засаленный кобур и строго кашлянул.

А матросы бесом-бесом.

– Дурило, зачем же небольшая? Ты большую заведи, белую да мяхкую, со сдобом.

– На свадьбу гулять придем.

– Прощай.

– Прощевайте, братишки.

По берегу полный ход.

– По дурочке слилось.

– Ха-ха.

– Хо-хо.

Конфеты в карманы, банку об тумбу.

3

С утра бушевал штормяга. К вечеру штормяга погас.

Из дымной дали, играя мускулами гребней, лениво катили запоздалые волны и усталыми крыльями бились в мол. Зачарованный ветровыми просторами, на горе дремал город, в заплатках черепиц и садов похожий на бродягу

Пройди-Свет...

В Ваньке сердце стукнуло. В Мишке сердце стукнуло, враз стукнули сердца.

– Вот он!.. Родной!

– Вира брашпиль!

Обрадовались, будто находке, кораблю своему.

Кованый, стройный, затянутый в оснастку – сила, не корабль – игрушка, хоть в ухо вдень.

Топали по зыбким деревянным мосткам. Топали, уговаривались.

– Бухай, да не рюхай.

– Не бойсь, моря не сожгем.

– Расспросы-допросы. Как да што? Партейные ли вы коммунисты? Лей в одно: так и так, мол, оно хошь и не гармонисты, а все-таки парни с добром. Нефть и уголь и золотые горы завоевали, сочувствуем хозяйственной разрухе и так далее.

– Не подморозим, сверетеним.

– Бултыхай: «служим за робу».

– Для них не жалко последнее из штанов вытряхнуть..

Замусоренная бухта круто дышала перегаром угля, ржавым железом и сливками нефти.

Синий вечер. Кровью затекало закатное око. Качелилось море в темно-малиновых парусах.

У трапа волчок.

Шапка матросская, под шапкой хрящ, ряшка безусая, лох, прыщ, стручок зеленый.

– Вам куда, товарищи?

– Как куда? – упер Мишка руки в боки. – Имеешь ли данные нас допрашивать?

– То есть, я хотел. .

– Козонок.

– ..... – и Ванька, шутя, попытался вырвать у парня винтовку.

Тот зашипел, как гусь перед собаками, вскинул винтовку наизготовку и чуть испуганно:

– Чего надо?

Братки в рев:

– Ах ты, лярва!

– Мосол!.

– Моряк, смолено брюхо!.. Давно ли из лаптей вывалился?

– На! Коли! Бей!

И давай-давай гамить. От их ругани гляди-гляди мачты повалятся, трубы полопаются

Завопил волчок:

– Вааааахтенный!.. Товарищ вааа..

Подлетел вахтенный начальник:

– Есть!

Вахнач такой же сморчок: из-под шапки чуть знать, клеш ему хоть под горлом застегивай, на шее свистулька, цепочка медная, кортик по пяткам бьет.

– Кто тут авралит? Ваши документы.

– Почему такое, бога мать...

– Штык в горло, имеет ли данные?

* * *

В это же время в боцманской каюте старик Федотыч мирно беседовал с выучениками машинной школы Закроевым и Игнатьевым.

Завернули они к нему на деловую минутку да и застряли: любили старика, ласковее кутенка было сердце в нем.

Бойкими гляделами по стенам, по цветным картинкам.

– Товарищ боцман, а это што за музыка?

Гонял Федотыч иголку, бельишко латал, – зуд в руках, без дела минутки не посидит, – гонял боцман иголку и укачивался в зыбке воспоминаний:

– Это, хлопцы, англейский город Кулькута, в расчудесной Индии помещается. . Город ничего, великолепный, только жалко, сляпан на деревенскую колодку: домов больших мало.

Оба-два:

– И чего торчим тут? Сорваться бы поскорее в дальнее...

– Расскажите нам, Лука Федотыч, что-нибудь из своих впечатлений.

Обметан быльем, глаз старика легок:

– Впечатлениями заниматься нам было не время. . Неделю две треплет-треплет тебя, бывало, в море: моги-и-и-ила...

Бьет и качает тебя море, как ветер птицу. . Ну ж, дорвешься до сухой пути – пляши нога, маши рука, г-гу-ляй!.

Мокни, сердечушко, мокни в веселом весельице..

Раздрайка-раздрайка, бабы-бабы...

Оба парня в думе, ровно в горячей пыли:

– Эх-ба...

– А волны там большие бывают?

Отложил боцман работу, плечо развернул, кремнистым глазом чиркнул по молодым лицам, перемазанным олеонафтом и жирной копотью.

– Дурни...

Помолчал, пожевал губами, строго и торжественно поднял руку.

– Окиян...

Обмяк старый боцман:

– Местечки там есть глыбиной на сотню верст. . Можа, и больше, убедительно сказать не могу, сам не мерил, знающие люди сказывали. . Одно слово: окиян...

Молодые языки россыпью смеха, молодые языки бойки:

– Ого.

– Эге.

– Страны, народы. . Интересно, комсомольцы у них теперь есть?

– Понятно, – подсказал Закроев. – Тянет ветер от нас, ну и там волну разводит. .

Старик разохотился, свое высказывает:

– Этого не знаю и врать не хочу... А бабы вот у них е-е-есть. . Прямо, надо сказать, проблинатические бабы: за милу душу уважут, так уважут – чуть уползешь.

В наших некультурных краях ноги на нет стопчешь, а таких баб не сыщешь...

И год пройдет, и два пройдет, и пять годов пройдет, а она тебе, стерва, все медовым пряником рыгается..

От хорошей зависти зачесался Закроев, ровно его блохи закусали: сосунок, волос густой, огневой отлив – метелка проса спелого, по дубленому лицу сизый налет, в синеющих глазах полынь сизоперая. Пахло от Закроева загаром, полынью и казенными щами. Наслушался парень, защемило в груди, разгорился:

– Хренова наша службишка.. Сиди тут, как на цепи прикованный..

– Хуже каторги...

Старик на растопыренных клешнях разглядывал латки, выворотил подсиненные голодовкой губы:

– Не вешай, моряк, голову...

– Да мы ничего...

– Разве ж не понимаем, разруха. Ничего не во пишешь, разруха во всероссийском масштабе.

– Про берег думать забудь. . О марухе, о свате, о брате, о матери родной – забудь. . К кораблю льни, его, батюшку, холь...