Евгений Чириков - Отчий дом

Евгений Чириков.

Белград, 1931 г.

Бабушка с Наташей собирались уже выехать из Алатыря в Никудышевку, когда совершенно неожиданно приехал старший внук, Наташин брат, Петр Павлович Кудышев.

Больше двух лет он уже не появлялся в родных палестинах. Он вообще как-то отщепился от родной семьи. Писать ленился, на письма не отвечал и никакого притяжения к отчему дому не обнаруживал…

И вдруг, когда о нем отвыкли и думать, прикатил.

Не узнали его.

Подъехал к крыльцу извозчик: в пролетке — высокий и статный господин в военной форме. Удивленно рассматривает дом, точно не узнает или ищет. Старик Фома Алексеевич увидал это в окно и пошел доложить бабушке:

— Ваше сиятельство! К нам прибыли вроде как офицер.

— Ну, поди встреть! Спроси, что ему угодно. Наташа! К нам кто-то приехал.

Звонок. Тихий разговор с Фомой Алексеичем в передней. Наташа выглянула туда через щелочку приоткрытой двери: не узнала! Какой-то молодой, красивый, в военной форме… Посмотрелась в зеркало, поправила прическу и вышла.

— Вам кого угодно? — смущенно спросила Наташа, краснея под нахальным взглядом молодого офицера.

— Наталию Павловну Пенхержевскую!

— Петя?!

— Ну да! Я!

Наташа даже не поцеловалась с братом, а, радостно смеясь, закричала в дверь:

— Бабуся! Петр… Петя приехал!.. Почему ты в военной форме? Тебя положительно не узнаешь!

Наташа не без смущения поцеловалась с братом. Точно и не брат с сестрой, а просто хорошие знакомые. Как откормленная утка, выплыла бабушка и вытаращила глаза:

— Что такое?!

Бабушка, как мы знаем, недолюбливала этого внука, называвшего ее когда-то и «бегемотом», и «крокодилом». Но тут все было позабыто и прощено. Бабушка даже заплакала от волнения.

Конечно, отъезд был временно отменен по случаю этого исключительного события.

— Вы меня не узнали, а я наш дом не узнал. Что вы, какую-то чучелу гороховую сделали?

— Почему чучелу? — обиженно спросила бабушка.

— Да уж очень дико раскрасили…

— Ты лучше объясни, почему ты в военной форме? — спрашивали бабушка и Наташа, разглядывая военного красавца.

— Тебе очень идет военная форма… Но почему?

— Я бросил университет. Сейчас отбываю воинскую повинность, а затем буду служить царю и отечеству: в военную академию хочу…

Одет франтовато. Все на нем в обтяжку, блестит, скрипит, бренчит. Голова острижена бобриком. Усики стрелками. Позванивают шпоры на лаковых сапогах:

— Я в конной артиллерии…

И бабушка, и Наташа не наглядятся на родовитого красавца с таким румянцем загара на щеках, что лицо кажется сделанным из старой слоновой кости.

— Знаешь, Петя, на кого ты похож?.. На Вронского из «Анны Карениной»!

Петр Павлович приятно ухмыльнулся и подтвердил:

— Представь: то же самое мне говорили уже три девицы… А кстати, Людочка Тыркина замужем, конечно?

— Нет. Почему ты этим интересуешься?

Петр Павлович не ответил. Только встал и, ходя, начал напевать:

Оборвал и вспомнил об отце с матерью:

— Ну, а что слышно о милых родителях? Папа все революционно воркует?

Дали ему письмо Леночки. Показали фотографии, присланные из Архангельска.

Прочитал письмо и произнес:

— Десять тысяч тяпнули! Это недурственно!..

Бабушка с Наташей не догадались, что это восклицание Петра Павловича относилось к тому месту письма, где сообщалось о продаже портрета одного из предков, а может быть, не придали этому никакого значения, между тем в тоне восклицания весьма явственно слышалась и зависть, и рождение внезапного озарения:

— Это не-дур-ственно…

В тот же вечер потащил Наташу к Тыркиным. Там появление военного красавца произвело потрясающее впечатление. Когда-то Людочка была влюблена в Петра Павловича, да и он как будто бы таял от ее прелестей. Эти прелести теперь были в полном расцвете. Не то кустодиевская купчиха, не то малявинская баба!.. [565]Оба с восхищенным изумлением поглядывали друг на друга, Людочка вспыхивала зарницами, и пышная грудь ее напоминала землетрясение…

Да и немудрено: конный артиллерист прямо простреливал бедную Людочку своими упорными взглядами в одну, а вернее сказать — в две точки, отчего Людочка испытывала такое чувство, словно качалась на качелях, и даже покрывалась сыростью от трепетной взволнованности. Налицо имелись все признаки «роковой встречи»…

Что касается купца Тыркина и его законной супруги, Степаниды Герасимовны, так сразу было видно, что с их стороны никаких препятствий не имеется, а совсем напротив.

— Вот вы, Наталья Павловна, свое счастье в жизни нашли, а наша Людочка все еще ищет…

— Ну, уж это оставьте, пожалуйста! Ничего я не ищу. И счастье не ищут. Оно само приходит…

И тут томный взор на гостя… А тот вполне согласен и кивает головой.

— Именно само приходит! Бывают удивительные случаи в жизни… Принеси-ка, мать, винца французского!.. Мы по случаю встречи с Петром Павлычем выпьем! Да там никак и финь-шампань [566]есть… Тоже прихвати! Так, так… Так хочешь царю и отечеству послужить? Одобряю. Ты из себя очень видный, представительный — тебе бы в гусары или в какую кавалергардию определиться…

— Там денег надо много…

— Ну, что деньги? Деньги — дело наживное… Женишься, в приданое получишь…

Людочка сердится на прямодушного отца: невоспитанный человек, так грубо бросает свои намеки, что стыдно делается.

— У вас всё деньги! Сперва надо полюбить, встретить такую душу, а есть у нее деньги или нет, — в настоящей любви не имеет никакого значения…

А гость напевает:

Людочка была побеждена вторично и молниеносно. Она была в восторге от предложения Наташи поехать всем вместе в Никудышевку и вспомнить былое милое время, когда… и т. д.

Есть русская пословица: яблочко от яблони недалеко падает. Вот уж нельзя было сказать этого относительно Петра Павловича. Уж как, бывало, отец старался воспитать сынка в гражданском духе, по своему образу и подобию! Но не только не добился желанного, а совсем напротив: сотворил собственного отрицателя. Петр Павлович в гражданском отношении был полной противоположностью родителю. Всякие «передовые идеи» своего отца Петр делал мишенью своего остроумия, своего дядю Дмитрия Николаевича называл «Дон Кихотом никудышевским», а Григория Николаевича — «во Христе юродствующим». Очень неглупый, начитанный, остроумный, от природы талантливый человек, он дерзко разбивал все кумиры передовой интеллигенции, но сам никакого кумира не имел. Никаких обязанностей! Ни перед кем: ни перед Богом, ни перед отечеством, ни даже перед своей совестью. «Жизнь для жизни нам дана» [568], и никаких рассуждений. Ни к чему вся эта глупая философия. В конце концов, человек — раб желудка и полового инстинкта. Никакой свободной воли не существует. Ты — просто усовершенствованная обезьяна среди обезьян же, именуемых в зоологии «homo sapiens»… Конечно, тут еще нет никакого равенства, ибо и обезьянье царство отличается большим разнообразием внешних форм и достижений в разных качествах и способностях. Бог — красивая выдумка. Дураки пусть верят, это выгоднее умным. Совесть — дело условное: это просто известный кодекс приличий, обязательных для твоего общества, и все, признавая этот кодекс лицемерно, стараются обойти его сторонкой в собственных интересах. Дураки пускай поступают по совести — это выгоднее умным.