Евгений Чириков - Отчий дом

— Не знамение ли сия находка для нас с вами, прекрасная Аннэт?

В этом сосновом бору есть на перекрестке дорог родник и часовенка с иконкой Богоматери. А у часовенки — лавочка для проходящих усталых путников. Памятная для бабушки скамеечка!

— Остановись-ка, Ерофеич! Ноги маленько промять… — приказала бабушка и пошла к часовенке помолиться за упокой души покойного дедушки. Вернулась, и поехали дальше…

А вот знаменитый овраг с крутым спуском. Тут всегда бабушка и Наташа слезали и шли боковой тропинкой: так безопаснее. И теперь слезли и поползли пешком…

А вот луга, речка и мостик. Здесь всегда ямщики поят лошадей. Тут был ужасный случай с бабушкой. Стыдно и сейчас вспомнить! Ехали они с супругом в Никудышевку, а день был жаркий-прежаркий. Июльский. Как увидали воду, обоим захотелось освежиться, выкупаться. Поговорили потихоньку и вылезли, а ямщику приказали ехать вперед и не оглядываться. Разделись, и бултых в воду!.. Молодые и резвые были. Заигрались в воде-то и не заметили, как вдруг пара с колокольчиками под горку к мосту катится…

— Срам-то, Коля, какой! Ведь лошади-то князя Барятинского!

Что делать? Присели в воде, повернулись спинами. А князь Барятинский, должно быть, тоже по лошадям и ямщику, которого встретил, узнал, кто в воде притаился:

— Мое нижайшее почтение!

И вот бабушка вспомнила все это и засмеялась…

— Ты что, бабуся?

— Так… вспомнилось кое-что…

Так они едут, а воспоминания бегут следом то трогательные, то смешные, то грустные, то радостные… Оглянулись: тройки с Петром и Людочкой не видно… Но вот и Никудышевка!

Точно заброшенный монастырь в лесу — старый барский дом выглядывает из огромного рослого парка. Ворота заперты. Через ограду виден огромный безлюдный двор, поросший травкой. Флигеля похожи на монастырские кельи.

Тихо-тихо. Долго звонили, дергая за проволоку. Выбежала взлохмаченная дворовая девка, всплеснула руками и убежала. Потом появилась вместе с тетей Машей… И тетя Маша похожа на монашку, настоятельницу монастыря…

— Мы вас к Пасхе ждали… И ждать-то уж перестали…

— Что вы и днем на запоре?

— Боимся. Мы с Агашей одни в доме. Иван-то Степаныч по делам уехал… Кучер с ним уехал, вот мы и остались вдвоем. Никакого сладу с дворней нет! Хороший человек не идет служить, а хулиганов разогнали…

Поцелуи, объятья. Самовар. Бесконечные новости…

Старушки о хозяйственных неприятностях говорят, о скверных временах.

Скучно Наташе слушать эти жалобы и нытье по давно прошедшим временам.

Пошла в парк…

Такой тихий-тихий и ласковый вечер. В полном цвету сад бело-розовый. Буйно разросся молодянник, сирень, бузина. Трава выше пояса. Лопухи в ней — как зонтики. Одуряющий аромат цветущих яблонь, груш и вишен. Писк и гомон птиц и насекомых… И все-таки — похоже на старое заброшенное кладбище.

Кукушка плачет на старой березе… Верещат лягушки… Каркает ворона…

Все, все по-старому, а в душе Наташи все по-новому… Там целая буря…

Так всегда бывает, когда одна любовь уходит, а другая приходит…

Ночью приехали Петр с Людочкой…

«Авантюристы патриотизма», взявшие в монопольную эксплуатацию девиз «самодержавие, православие и народность», помогали дворянской камарилье обманывать царя, утверждая его в мысли, что народ по-прежнему обожает своего монарха и что всю «революцию у нас делают жиды» и смущаемая или купленная ими интеллигенция. Эту идею горячо поддерживал великий князь Сергей Александрович и, конечно, новый министр Плеве, сочинитель всяких антиеврейских проектов и административных мер, вплоть до искусственных погромов…

В результате ни одна из национальностей не давала России столько пламенных революционеров, как еврейская.

Трудно отрицать, что еврейская интеллигенция всеми силами и способами помогала ускорению русской революции, но нельзя отвергать и того, что само правительство толкало ее в революцию…

Значит — помогали друг другу!

Погромы, обращенные в орудие внутренней политики, являли собой дьявольское издевательство над законами человеческими и Божескими: кто сеет ветер — пожнет бурю [572]. На еврейских слезах и крови должен был вырасти «Дьявол мести»…

И такой вырос в лице морального и физического чудовища, каким явился инженер Азеф в русской революции. Маленький мещанин в своей личной и семейной жизни, он силами мести и ненависти, вспоенной и вскормленной самим правительством, сделался Иудою вдвойне: поцелуем направо он предавал царя русского и слуг его, а поцелуем налево предавал своих сотоварищей по революции. Убийству первых он помогал предательством вторых, не жалея вообще русской крови. Он лишь взвешивал, кого и в какую минуту удобнее предать, чтобы продолжать свое дьявольское дело мести… В душе он издевался над обеими сторонами…

Потом стали ломать голову над психологической загадкой этого революционера-предателя, а разгадка так проста: это был не идейный революционер и не идейный предатель, а просто еврей-мститель, торговавший русской кровью, как квасом… Конечно, чувство мести сильнее удовлетворялось при убийстве врагов наиболее сильных и значительных, но дьявольская предусмотрительность заставляла его постоянно приносить жертвы, употребляя материалом менее полезных для своего дела. Тут простой расчет лавочника… в мясной лавке.

Азеф влез в самое сердце революционной партии и, когда погиб пламенный Гершуни, сделался террористическим министром в боевой организации и начал играть с дьявольской хитростью двуликого Иуду…

Дмитрий Кудышев, по оценке Азефа, не представлял особенно значительной величины: неврастеничен и потому не так легко поддается революционному гипнозу и беспрекословной дисциплине. Слишком много рассуждает, взвешивает, противоречит. Такие не только малополезны, но часто просто опасны своей особенной чуткостью. Ценны слепые фанатики, готовые идти на смерть без всяких колебаний и рассуждений.

И поэтому, вероятно, Азеф уклонился поставить Дмитрия Кудышева на крупный террористический акт, а в виде испытания послал на второстепенное дело организации террористических «летучих бригад» в деревню [573], в Приволжские губернии…

И нет ничего невероятного, если сам же Азеф и предал его в скором времени…

Районом работы Дмитрия Николаевича были Саратовская, Самарская и Симбирская губернии.

Саратов был давно уже центром революционной работы в Поволжье. Там уже действовали и «Крестьянский союз», и «Братства», организуя подходящий крестьянский элемент в тайные кружки. Эти кружки расползались по всему Поволжью и во множестве разбрасывали прокламации и воззвания, приглашавшие крестьян к выступлению против помещиков. Почва была уже вспахана и засеяна, оставалось только подталкивать ленивых и робких. Так как усмирения с помощью казаков и порки, рождая злобу, все же лишали мужиков смелости, то инициативу этих выступлений должны были взять на себя летучие боевые отряды…