Георгий Чулков - Тишина

По Савеловской линии поезда ползут медленно. Тихо плывут мимо окон луга и рощи. И хочется остановить поезд, остаться одному где-нибудь у ручья. И веришь, как в детстве, что здесь, на лугу, под солнцем жизнь особенная, прекрасная.

И художник Енисеев думал, что хорошо так ехать по тихой линии в какой-то древний забытый городишко, где раньше никогда не бывал, ехать почти бесцельно, так разве, чтобы взглянуть на древний храм Воскресения, упраздненный монастырь, о котором сказано два слова в истории.

Вот маленькая станция. Здесь все по-домашнему: куры бродят по линии с громким кудахтаньем; солнце припекает нещадно. Остановка долгая. И кажется, что обер-кондуктор остался в конторе и будет там спать до утра — и поезд не двинется.

— Тишина! — думает Енисеев — тишина!

В Савелове надо ждать парохода до вечера: повезли богомольцев.

На пристани полуголые татары-крючники лениво валяются на солнце; божьи старушки немолчно повествуют об угодниках, об иконе новоявленной на Светлом Яре…

Небо разостлалось голубоватой пеленой. И молчит река. И молчит береговой песчаник.

По берегу мужик тянет лодку на лямке: в лодке камни.

Енисееву не верится, что еще вчера шумела вокруг него иная жизнь, не верится, что он один теперь. И кажется Енисееву, что где-то здесь, в тишине, найдет он неизведанное и хорошее.

К вечеру подошел пароход. На западе чуть розовело — внизу лентою, повыше перисто. И было мирно в небе. И казалось, что все на пароходе, умиренные, предались тишине покорно.

Когда отвалил пароход и бесшумно пошел вниз по Волге, Енисеев поднялся на верхнюю палубу. Там молодой священник без шляпы стоял, глядел на закат — развевались его тонкие волосы, чуть розовея; седобородый волжанин пил меланхолически сельтерскую воду за столиком; дама с печальными глазами в белом платье сидела у борта и рядом с ней, совсем близко, молодой человек.

За ужином, внизу, Енисеев в полусне слышал разговоры, но уже не мог разобрать, о чем говорят.

Звучал голос:

— А еще, милый человек, есть в нашем городе храм, «что на крови»…

Енисеев очнулся: говорит старик.

— Вот вы об этом городе, — сказал Енисеев: — я туда еду. Хочу старину посмотреть. Нет ли у вас там знакомых, кто бы мог меня осведомить?

— И очень есть. Луганов, Борис Семенович. К нему ступайте. Объясните, что стариной интересуетесь.

Дремота овладела Енисеевым, но жаль было расстаться с рекою и ночью, и он опять поднялся наверх.

Там никого не было: только дама в белом и ее спутник, молча, прижавшись друг к другу, сидели на том же месте.

И сладостное не то томление, не то предчувствие заструилось в сердце. Ночь была светлая.

В пять часов подошел к городу пароход. Босяк потащил чемодан Енисеева в гостиницу.

Чайки встречали криком зарю. И веяло от Волги простором, утром, свежестью.

Енисеев бодро шагал, молодея.

Не хотелось сидеть в номере: звонили тонкозвучно и весело к ранней обедне.

Енисеев пошел в монастырь.

За монастырской оградой своя особая тишина, быт, овеянный ладаном. Прошла монахиня деловито с ключом-гигантом в руке.

Большая церковь была заперта; в малую старую двери были открыты.

Там еще пусто, еще нет службы.

Послушница неслышно бродит, убирая, приводя церковь в порядок. На стенах кое-где уцелела древняя роспись. Круто надвинулись вековые своды. И вот потекли монахини.

Старые, молодые, суровые, добродушные, надменные и смиренные — выплывали они откуда-то и потом исчезали в глубине клиросов и в боковых проходах.

Они входили с поклонами, крестясь. И мерны были их движения. И казалось, что складки их одежды уже поют тихо, полувнятно вечную песнь о жертве.

И вот пришел священник — и запел клир.

Кроме Енисеева, нет посторонних в церкви. И ему странно быть так в этой чуждой ему толпе непонятных женщин.

И церковные песни волнуют по-новому. Из открытых окон течет в церковь запах тополя навстречу ладану и сладостно дурманит сердце.

Вот рядом с Енисеевым стоит ветхая старушка. Сухие сморщенные руки перебирают четки. Желтоватое лицо уже свободно от всего суетного. Идет обедня.

Енисеев вслушивается в священные слова. И уже сердце его в плену. Как будто церковь закутана трауром. Как будто сошлись у алтаря заговорщицы и подали тайный знак друг другу: они знают особые томления, особые чары, неизъяснимую любовь.

Монахини падают на колени и вновь поднимаются. Как черные крылья, развевается креп, и когда клир поет «Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим», кажется, что сестры торжествуют свою священную и ночную победу над белым миром.

И вот, как сон, прошла мимо Енисеева бледноликая монахиня. На мгновенье встретились их глаза.

— Какие глаза у этой монахини! Как два черных факела!

После обедни, там, у себя в номере, потребовал Енисеев самовар. Влетели голуби в открытое окно, клевали хлеб на столе — совсем ручные. Из окна виден весь город: и кажется, что церквей в нем больше, чем жилья. От кремля ползут во все стороны зеленые улицы — к Волге, к полям, к рощам.

И надо всем древняя тишина.

— Надо, однако, разыскать этого Луганова… Но рано еще…

И вот Елисеев бродит по городу — среди колоколен и храмов, покрытых мохом, теперь умиренных, когда-то изведавших бурные дни.

Иные церкви заколочены наглухо, и сняты с них колокола. Елисеев подходит вплотную к окнам и, легко раздвинув истлевшие доски, смотрит сквозь решетку в сумрак, где вековая пыль покрыла саваном забытый алтарь.

— Вот и Ростовская улица… И ветхий домик Луганова… На дверях карточка: надпись славянскою вязью: «Борис Семенович Луганов».

Борис Семенович и художник Енисеев уже приятели. Они оба любят старину. Бродят по городу. Луганов — учитель истории в местной прогимназии. В старомодном сюртуке, с коком на голове, чопорный старичок показывает художнику достопримечательности. В «Доме Царевича» они рассматривают покрытые пылью одежды, образа, носилки, на которых несли мощи святого. Перебирают старые монеты, утварь, оружие. Потом бредут в церковь, «что на крови». Оттуда в собор.

В городе — ни души. Куда ни глянешь — церкви, одна возле другой. И кажется непонятным, как возможно было строить так город, и не верится, что были безумцы, которые спешили воздвигать храм рядом с храмом почти вплотную, не помышляя о преходящем.

И вот теперь дважды в сутки поют колокола — многогласный оркестр звучит над Волгой. А людей нет. В пустых церквах творят евхаристию священники. И лишь седая древность откликается из могил на молитвенные зовы священнослужителей и клира.

— У меня две дочки, — говорит Борис Семенович: — Тоня и Таня. Антонина со мной, а Татьяна в монастыре. А матери у них нету: скоро три года исполнится со дня ее кончины.