Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

Он громко захохотал.

— Скажи, умоляю тебя: тебя никогда не мучила мысль, что твои герои могли бы быть такими или другими, делать то, а может быть, и что-нибудь другое, что ты ошибся, положил не ту черту, создал не тот нос или цвет волос?

Он с мукой глядел на меня.

— Но это не важно! — сказал я. — Необходимо схватить главное, существенное.

В то же время мне казалось, что он прав.

Герои моих повестей представились мне именно со своей отрицательной стороны. Все, что принадлежало к их индивидуальной природе, выступало передо мной, как случайность, как излишний, ненужный, вздорный балласт. Я хотел, чтобы мои герои «жили», но это была скучная и бледная имитация жизни. В своих жалких лохмотьях действительности они напоминали скорее огородные чучела, чем настоящих людей.

Ширский смотрел на меня острым взглядом, точно читая в моих мыслях.

— К чему эта ложь? — продолжал он, дружески подсаживаясь ко мне на диван. — Мы не можем быть вторыми творцами сотворенной не нами жизни. К чему бессмысленные попытки двоить реальность? К тому же все равно мы не можем пойти дальше дурной копии хорошего образца. Я люблю действительность, поклоняюсь ей, и потому не хочу поднимать руку ни на то, что есть, ни на то, что было.

Его мысли действовали на меня, как тяжелый кошмар.

— Я разбил моего Христа! — вдруг воскликнул он печально и, подойдя к окну, отодвинул экран.

Я увидел обезображенную, бесформенную мраморную глыбу, осколки на полу и точно слой белоснежной муки. Тут же стояла прислоненная половая щетка.

В глазах Ширского светилось странное вдохновение.

— Слушай меня внимательно! — продолжал он. — Ты видишь, что я сделал? Мой Христос мучил меня, потому что он лгал каждой чертой своего лица. Это был не Христос, а кто-то другой, никогда не бывший, мною придуманный и клеветавший на настоящего Христа, перед которым благоговела моя душа. Он должен был погибнуть, как узурпатор, как самозванец, погибнуть во имя правды и… искусства… настоящего искусства. Я долго думал о нем.

Он мечтательно провел рукой по волосам.

— Искусство должно быть творчеством, а не подражанием… Об этом я уже сказал. Мы же не творцы: мы — жалкие карикатуристы. Вслушайся в музыку: она свободна, она творит свое. Отчего живопись, скульптура, поэзия не могут быть свободны от рабства перед действительностью так же, как музыка? Древний мир не знал уродливого натурализма наших дней: его пластические искусства, его поэзия были музыкой. Древний мир создал циклопов, сфинксов, кентавров, сатиров. Мы же давно забыли, что такое миф. Мы уверовали в трезвую действительность, которая нам ничего не дала… Я создам собственный мир, мир не существующей мечты. Я нарушу все известные пропорции и гармонии. Я буду богом моего собственного, мною созданного мира. Царство кентавров и сфинксов только преддверие моего мира.

Он сделал вдохновенный жест длинной рукой, словно прозревая образы своего мира.

— Смотри сюда!

Он медленно подошел к закутанной глиняной глыбе.

В это время отворилась дверь и вбежал Меценат. Его губастое лицо выражало смесь любопытства и беспокойства.

Заметив разбитый мрамор, он приблизился и неуверенно пощелкал языком, точно продолжая еще в чем-то сомневаться.

— Ты снял, по крайней мере, фотографию! — спросил он Ширского, как будто речь шла о вещи давно условленной между ними.

Ширский отрицательно покачал головой и с молчаливо-торжественным видом начал раскутывать глину.

Сначала мы увидели странное подобие ног и редких, точно выщипанных крыл. По мере того, как снималось полотно, обозначался костистый хребет чудовища, острые плечи и круглый голый череп. Наконец, на нас глянули гнусные черты его лица, вернее — морды, в которой отвратительным образом сочеталось звериное и человеческое.

Я не мог сразу дат себе ясного отчета, что более всего поразило меня в этом изображении: противоестественность ли замысла, или глубина выражения полу-лица — полу-морды. Во всяком случае, странная работа Ширского была отмечена блуждающим, печальным лучом извращенного гения. Но по мере того, как я смотрел, я начинал понимать, что источником смутного волнения, овладевшего мною, было именно это искажение благородных форм человеческого. Это было движение назад, прочь от прекрасного человека.

Одна рука чудовища протягивалась к развязавшейся сандалии, точно оно собиралось продолжать прерванный на мгновение путь. Чувствовалось усилие, с которым оно поправляло ремень и задержало при этом слегка дыхание.

Чудовище жило, и противоестественные очертания его тела непостижимым волшебством сливались в правдивое гармоническое целое.

Оно было не только возможно, но на самом деле было, существовало!

Это чувство и поражало в странной статуе.

В тайном, трудно преодолимом страхе, смешанном с смутным беспокойством и отвращением, я перевел глаза на Ширского.

Он сидел в кресле, бледный, опустившийся, с лицом, в котором я прочел собственное выражение мучительного страха и отвращения. Он не смотрел на нас, видимо, ожидая с нашей стороны нравственной поддержки. Каждая черта его лица говорила о полном духовном истощении.

Вдруг наше внимание было привлечено Меценатом. Он разом заволновался, весь пришел в движение, пробовал что-то сказать, но толстые его губы несколько раз совершенно беззвучно раскрывались и закрывались.

Наконец, победив первое волнение и обернув к нам покрасневшее лицо, он схватился за виски и взвизгнул тоненьким фальцетом:

— Как называется это?

— Фантазия, opus № 1, — глухо сказал Ширский.

Меценат поднял в восторге свои толстые ладони над головой, точно призывая богов в свидетели. Лицо его, с выпученными глазами, сделалось серьезно и почти красиво.

— Да знаешь ли, шалун, — сказал он неожиданно мягко и нежно, и глаза его от умиления покрылись масляной влагой, — знаешь ли, что ты создал? Ты создал самого дьявола!

Я взглянул на Ширского и отвернулся.

— Он дрожал мелкою дрожью.

Статскому советнику Гуськову всегда казалось, что он имеет убеждения, твердые, сложившиеся долгим опытом. И теперь, слушая, как щебетала его приехавшая внучка, Варя, ему хотелось строго остановить ее.

— Это беспринципность! — наконец, сказал он. — Дальше этого идти некуда. Ведь у тебя, выходит, ничего, ничего, нет. Ты… голая!..

Варя весело захохотала.

— Милый дедушка, дайте вас расцеловать! Как вы это удивительно метко…

Она хотела его поцеловать, но он отстранил ее жесткою, старческою рукою.

— Да, голая, и… свободная! — сказала она, гордо выпрямляясь.

— Какая же это свобода? — вскипел Гуськов. — Свобода от идеалов, законов, совести… Свобода от убеждений… Это не свобода, выходит, а несчастие какое-то…