Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

— Да, дедушка, если хотите, несчастие, да, конечно, несчастие… Вы верно сказали…

Она тоскливо сжала виски руками.

Он, сбитый с позиции, посмотрел на нее.

— Чем же ты хвалишься?

— Я и не хвалюсь. Я только говорю, что есть. Прочные убеждения имеет только тот, кто ищет спокойствия… для себя.

— Ну, это ты врешь.

— Да, да, спокойствия… Я тоже могла бы составить себе убеждения. Солгала бы самой себе раза два-три, зажмурила бы глаза, отложила бы решение двух-трех проклятых вопросов, а потом забыла бы об этом, заставила бы себя забыть, и вот вышло бы, что я все знаю, и нет для меня никаких проклятых вопросов.

— Люди идут из-за убеждений на смерть, — сказал сурово Гуськов.

— Ходили, дедушка, в былые, добрые времена!

— Теперь идут!

Она улыбнулась, точно хорошо знала, почему теперь люди идут на смерть.

— Почему же? — сказал он.

— Потому что, дедушка, нельзя иначе.

— Нельзя?

Он с удивлением и страхом глядел на нее.

— Надо, дедушка, разрушить старую ложь, а ложь мстит за себя. И вот выходит смерть. Понимаете, дедуся?

— Надо… это и есть убеждение.

— Нет, просто противно, душно… физиологически противно. Какое же тут убеждение?

Он молча пожевал губами.

— А вы стройте, новое стройте, — сказал он просительно.

И она поняла, что это он ее жалеет.

— Ухватиться не за что, дедушка… Вы говорите: я голая. Я похожа на человека, который ходит среди множества одежд, но все узки или неопрятны. И он предпочитает остаться голым.

Гуськов почувствовал обиду.

— Жило жило, значит, человечество, и все напрасно. Все, значит, культура, все науки и искусства — все зря. Так, что ли?

— Не знаю, дедушка, может быть, и есть что-нибудь не зря, да я не знаю.

— Одичали вы совсем, — продолжал Гуськов. — Среди мировой цивилизации ходите, точно варвары. Гунны вы. Разборчивые невесты. Не хотите к делу стать.

И он стал громить молодежь.

— Это уж что ж такое?.. Это хуже всякой резолюции. Революция планомерна. У нее есть своя вера. Ты и в революцию не веришь?

Варя отрицательно покачала головой.

— Ну, уж тут, голубушка, дно. Дальше этого идти некуда. Ногами упрешься…

Помолчали.

— Недоучки вы, вот что! — вдруг вспомнил Гуськов. — И ты тоже курсов не кончила.

Варя молча пила кофе.

— Почему ты не кончаешь курсов? Отвечай?

— Так.

— Это не ответ.

— Не захотелось больше.

— И это не ответ.

— Так… раздумалась… Вот я учусь, а в мире насилие, зло, произвол… и дети гибнут… женщины… много всякого народа гибнет, а другие на их счет отвратительно толстеют… А я все учусь. И еще много зла совершится… самого непоправимого… И много будет и слез, и крови, и задушенных неотомщенных проклятий, а я все буду учиться. Ну, и не захотелось…

Она отодвинула от себя чашку.

Гуськов почувствовал, как у него задрожали руки, но не нашелся, что возразить.

— Кому от этого будет легче? — спросил он наконец.

— Никому… Я сама знаю; никому… А хуже будет… некоторым.

— Это сила вещей. Тут единицы ни при чем, — вспомнил Гуськов.

— Знаю. Все равно. Пусть. Я, быть может, тоже сила вещей…

Она решительно закуталась в платок и угрюмо замолчала.

Он задумался.

Гуськов под старость всегда о чем-нибудь упорно думал. Часто по целым часам ходил и думал, и даже ночью, лежа с открытыми глазами. Думал обо всем, что случайно поражало его внимание: о турках, о Японии, о сельской общине. Теперь он думал о Варе.

«Ухватиться, дедушка, не за что». Эти слова жалобно тронули его сердце. Ложась спать, он думал, припоминая весь разговор:

«Убеждения имеет только тот, кто ищет спокойствия… для себя…»

Гуськов покачал головою.

— Да, для себя… Это дурно.

Дальше что?

«Отложить решение двух-трех проклятых вопросов, а потом постараться позабыть, что отложил».

— Да, и будет казаться, что решил. Это бывает.

Ему стало неприятно от сознания, что и с ним это бывало.

Он всегда говорил себе:

— Это прочту… потом…

И не читал.

Когда думал о Боге, о смысле жизни, то кончал словами:

— Да, это очень важно. Об этом нужно еще подумать.

Но никогда не думал.

И, хотя не думал, но ему казалось, что он решил эти вопросы.

И это вошло в систему. Никогда ничего не решать, а только скользить по поверхности. Сколько книг было прочитано таким образом. Это было удобно и спокойно. В результате все-таки что-то как будто оставалось. Смутная память о чем-то читанном, вскользь подуманном.

Это и были «убеждения», «идеалы».

И сейчас было от того мерзко на душе.

Больше всего он уяснил себе свои убеждения в разговоре. Выходил спор. И вдруг ему казалось, что надо так, а не так. Если он был не уверен в своих взглядах, он старался рассердиться, и тогда в нем вдруг рождалось упорство, которое помогало стоять на своем.

И он спорил и уходил с убеждением, что говорил продуманно и зрело. Но бывало также, что сознавал со стыдом, что врал, как мальчишка. И это в шестьдесят пять лет.

Бывало и так, что утром думал одно, а вечером другое. В сердцах и в благодушном настроении признавал разное. Иногда сознавал ненормальность этого и тогда неизменно успокаивал себя:

— Да, пора, пора разобраться. Уже шестьдесят пять лет.

И сейчас он понимал, что так рассуждать в шестьдесят пять лет было смешно.

На самом деле, он с иезуитскою хитростью оберегал свой покой, избегая излишнего копания в душе.

Мнения для обычного душевного обихода старался выбирать средние, которых держалось большинство, но слегка презирал в них отсутствие оригинальности. Он был убежден, что он в глубине души сильная оригинальная личность. Поэтому вслух всегда высказывался несколько запутанно и неясно. Любил поддерживать за собою репутацию острослова. Иногда даже говорил крайности, которые, впрочем, никого не пугали.

Так воспитал и детей. Старался им внушить ту же манеру. Боялся, чтобы не наделали хлопот.

И дети были, вероятно, такими же, как он.

Но вот пришла эта, последняя…

Гуськов медленно разделся и погасил свечу.

Да, очевидно, жизнь все-таки делает свои выводы из недодуманных мыслей. Она стережет.

Ему хотелось бы помолиться, но вдруг стало лень. И Бог представился каким-то темным, темным. И даже он не знал наверное, был Бог или нет.

Ведь и об этом он хотел подумать всерьез когда-то лет сорок назад.

И самая цифра 40 лет была теперь смешна.

Разве он знал сейчас, кто он, собственно, — христианин или язычник, и что такое христианство. Кто был Иисус Христос и был ли он Бог…

Машинально Гуськов несколько раз перекрестился, но потом бросил и лег в постель. И вдруг стал думать о Варе, — упорно, как всегда ночью.

Как она ходит, говорит, смеется. Все в ней было так разумно и отчетливо. Эта не допустит сама с собой сделок. И вновь его охватила острая жалость…