Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

Раздевшись, он лежал долго на спине, стараясь овладеть разбитым телом.

— Он оправится и проживет еще долго.

Глаза его увлажнились слезами. Он гладил себя по жирной, лохматой груди и, не стыдясь, чувствовал, что нежно любит эту грудь, и эти толстые, заплывшие руки, и все тело, и даже комнату, в которой лежит, со всею стоящею тут мебелью и даже вот этот недопитый стакан чаю с кружком лимона и потемневшей от времени ложечкой.

К утру сердце успокоилось.

Гуськов вспомнил внезапно о Варе, и все показалось ему окончательно пережитым, точно отодвинувшимся в далекое прошлое.

— И она… тоже…

Это было все, что он подумал. И тотчас же похоронил ее мысленно.

Учитель Марьинской школы Живарев, обремененный семьей и уже немолодой, опять запил.

Запивал он раз в три-четыре месяца, а тут случилось раньше, месяца через полтора.

Время было неучебное летнее. И это было хорошо. Не хорошо же было, что запойный период сократился. Уже за неделю до начала наступили обычные признаки приближающегося припадка, но жена Живарева, Варя, не хотела этому верить. А именно, приблизительно за неделю Живаревым овладевала страсть к изобретениям. Он обдумывал и чертил машины. Потом делался все печальнее и мрачнее, и тогда напивался.

Сидя перед бутылкой, он тупо, посоловевшими глазами смотрел перед собою и говорил:

— Все равно.

И когда говорил, то удивлялся сам себе, как мог раньше думать иначе.

Если подходила к нему жена, он долго, недоумевающим взглядом смотрел ей в лицо и удивлялся, что эта женщина почему-то его жена и, виновато улыбнувшись, говорил:

— Все равно.

Если подходили маленькие дети, так же с улыбкой отстранял их рукой и говорил:

— Ну, ладно, идите, все равно.

Потом поднимал взгляд к небу (пил он обыкновенно в теплое время в палисаднике), скользил по крышам соседних изб, останавливался на кресте церковной колокольни, напряженно старался что-то вспомнить и не мог. И одно было ясно, что все равно.

И было странно, что он мог когда-то чего-то добиваться, искать, надеяться, мечтать. Иногда овладевала злоба. Тогда с полными кровью глазами выходил на улицу.

— Что, небось, Иван Саввич, все равно? — спрашивали проходившие мимо мужики.

Если угрюмо шагал по деревне, глубоко запрятав руки в карманы брюк, сзади бежали толпы ребятишек и тоже кричали:

— Все равно! Все равно? Глядите-ко-сь, братцы, ему, говорит, все равно.

И смотрели на него пытливым взором. Они не могли понять, отчего и как может сделаться, что человеку вдруг станет все равно. Смутным инстинктом угадывали тут какую-то тайну и были совершенно правы. Дети умнее, острее взрослых. И он понимал их и не сердился на них.

Только не мог им ничего объяснить.

Так было и теперь. За неделю до «начала» Живарев однажды подумал, что все беды на свете оттого, что люди не рассуждают. И это представилось ему так ясно и наглядно, что он удивился и испугался, как никогда не подумал об этом раньше, и ему стало страшно, что он, живя не думая, потратил непроизводительно столько дней и часов.

— Я должен теперь думать каждое мгновение, — говорил он себе.

И удивлялся той странной легкости, с которою теперь мысли задвигались в голове.

Взяв бумагу, он пытался изложить их письменно и писал, не разгибаясь, несколько дней. Он писал о том, как утвердить благоденствие человечества на началах разума. В конце, для наглядности, поместил даже чертеж земного шара с теми подразделениями, которые он предполагал на нем осуществить.

К концу недели, когда было уже совершенно ясно, что счастье человечества близко и вполне достижимо, Живарев почувствовал обычную скуку и отвращение к предмету своих изысканий.

Точно что-то вспомнив, он задумался, и вдруг сообразил, что, в конечном итоге, совершенно все равно, будет ли человечество во всем своем целом счастливо или нет.

И от этого ему стало невыразимо печально и гадко. Он старался преодолеть свою мысль и не мог. Тогда родилось желание выпить, и он стал пить.

Это уже был четвертый день, когда он пил, не переставая размышлять.

Был дождливый вечер, и Живарев сидел в пустой классной комнате, у одной стены которой стояла высоко нагроможденная классная мебель. Было неуютно, промозгло-холодно. Не завешенные окна чернели неопрятными четырехугольниками. И за ними слышался непрекращающийся тонкий звук, вроде комариного писка.

Сначала Живарев размышлял, что это за писк. Может быть, это билась просто муха, запутавшаяся в сети паука, а, может быть, и действительно комар.

Когда очень надоедало, он встряхивал головой, и тогда начинало казаться, что это звенит в его собственных ушах, то тише, то громче.

«А, может быть, это наруже», — подумал он.

И тотчас же стало понятно, что, действительно, наруже. Может быть, это поет женский голос, или плачет ребенок, или… Он задумался и, вынув часы, хотел посмотреть, который час.

Но цифры слипались и секундная стрелка внезапно завертелась. Он постучал часами об стол, но та продолжала вертеться. Стало неприятно и Живарев спрятал часы обратно.

А тонкий голос пел.

Живарев встал и подошел к правому крайнему окну.

Было ясно слышно, что пел чей-то женский голос, и пел очень хорошо. Значит, она шла или ехала по дороге из Подвязкова. Вероятно, припоздала пьяная.

«Чья же такая?» — подумал Живарев.

Тут, на углу большая колдобоина, полная жидкой грязи, и всегда бывает слышно, как туда попадает и тарахтит телега. Он прислушался, но, кроме пения, не было слышно ничего.

Значит, идет одна. Чья такая?

Живарев хотел отворить форточку, но форточки не оказывалось. Он тщательно ощупал всю верхнюю часть рамы рукою и тут только сообразил, что стоит не у крайнего правого окна, а у среднего.

Это его расстроило.

А голос приблизился совсем вплотную. Что такое она поет?

Он постучал ей в окно, чтобы она проходила. Но она не двигалась. И поет как будто «вечную память» или «Во лузях». Что она поет?

— Эй!

Он хотел отворить окно и крикнуть ей и уже взялся за шпингалет.

— Ты что? — спросила Варя, появившись на пороге.

— Поет что-то, — пожаловался он. — Дичь, несообразность. Не могу слышать.

Она печально помолчала.

— Не слышишь?

Она пожала плечами и только плотнее закуталась в платок.

— Ве-чна-я па-а-мять… — сказал Живарев, раздельно отчеканивая слова и дирижируя высоко поднятыми руками.

Она, прижавшись одним плечом к косяку двери, плакала.

Он замолчал и опять встряхнул головою.

— Пойдем, — попросила она. — Никто здесь не поет. Тебе показалось…

Он рассмеялся.

В маленькой спальной каморке было темно, и Варя зажгла лампадку. Когда она ее заправляла и подносила спичку, чтобы зажечь, он увидел ее заплаканные глаза и милые пухлые губы, и пожалел ее, но потом подумал, что все равно, сел на постели и прислушался.