Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

— Сдайся, сдайся, да, сдайся!

— А если нет? Что тогда?

— Сдайся, сдайся. Понимаешь? Сдайся.

— Не понимаю и не хочу, — сказал Живарев упрямо. — На кой вы мне черт! Я вас презираю и ненавижу. Вы навязались. Вы думаете, комариный писк что-нибудь значит? Вздор, ерунда! Я вам говорю.

Он рассердился.

— Ничего вы не понимаете. Вы — ерунда. Я вас не признаю.

Они пронзительно запищали. Он упал головой в рогожи, стараясь пальцами заткнуть себе уши. Потом вскочил и запустил бутылкой в дверь.

— Не сдамся!

Им овладела ярость.

Вдруг он услышал откуда-то явственный голос Луки Моисеевича:

— Барин, а, барин!

Откуда он говорит? Должно быть, стоит за дверью, и это от его ног в светлой желтой щели над полом два темных пятна.

— А, это вы, Лука Моисеевич! — сказал он обрадованно. — А вы в картузе или так?

— Об этим не сумлевайтесь, — сказал Лука успокоительно-строго и прибавил помягче: — А вы, барин, вот что: вы не швыряйтесь бутылками, а то контузить можете, да рук себе о стекло не порежьте. А все через вино. Ах, мать его…

— Ну, так в чем же дело? — спросил Живарев, которому Лука внезапно показался подозрительным.

— Господину фершалу надобно с вами поговорить, потому как на врачебном пункте объявились мухи; которые говорящие…

Послышалось сдержанное хихиканье и шепот. Живарев понял, что им хотят предательски овладеть. Он нагнулся, нащупал среди стоявших в углу пыльных бутылок и пузырьков одну бутылку и с силою швырнул ее в дверь чулана, так что она задрожав приоткрылась. Посыпались осколки. Кто-то отскочил. Живарев нагнулся, и, повалив целый строй бутылок, выбрал себе еще одну, выпрямился и приготовился к защите.

Но за дверью было молчание.

Живарев прислушался.

— Пи-и…

Он швырнул бутылку в дверь. Она ударилась и, не разбившись, выкатилась в сени. Живарев хотел взять новую, как вдруг в дверь бросилось что-то темное, одно, другое, третье, четвертое и, пробежав два шага, кинулось ему под ноги. Он не удержался и рухнул вперед, ударившись больно лицом. Кто-то подмял его и сел верхом.

Распоряжался голос Пузыря:

— Крути назад руки.

Кто-то нажал коленом в живот. Живарев завыл и пробовал вырвать руки у того железного, который сидел верхом. Но этого было нельзя сделать. Попробовал даже кусаться; тогда железный сдавил ему горло. И в это время явственно услышал детский плач:

— Папочка, папочка! Отпустите миленького папочку!

Он рванулся еще раз и покорно застыл, сознавая, что погиб.

Крутили, загибая назад руки и туго перетягивали их веревкой, для чего перевернули его лицом вниз, и он в ярости ухватился зубами за рогожу. У нее был кислый и вонючий вкус, но он ее не выпускал. Потом перетянули ноги, и так, как он был, вместе с мочалой в зубах, которую вырвал из рогожи, вынесли через сени на двор, где положили на траву, лицом кверху. Он видел часть крыши сарая и две ступеньки лестницы, прислоненной к стене, попробовал сделать поудобнее рукам, но не мог, к чрезвычайному своему удивлению, двинуться ни одним членом, точно это даже было не его тело.

— Крепко, — сказал Пузырь. — Вот те и мухи!

Живарев хотел перевернуться набок, но и этого не мог. Тогда он напрягся из последних сил, путы с невыносимою силой впились в его тело, и все исчезло из сознания.

На мгновение он помнил, что кто-то нагнулся и сначала поцеловал в лоб и губы и капнул чем-то теплым… вероятно, слезы… прямо ему на лицо, а потом дал поцеловать что-то деревянное, резное и надел ему на шею что-то голубое, яркое-яркое. Потом его хотели перевернуть и поставили для чего-то на голову. Небо опрокинулось и оказалось сбоку. Телега поехала для чего-то по стене. Он закричал от ужаса и куда-то упал, вероятно, в пропасть, потому что раздробил себе плечо. Ехали они вверх ногами и беспрестанно могли упасть. Сначала он без перерыва кричал, потом вспомнил, что мухи ходят совершенно таким же образом, и успокоился. Только стала кружиться голова и несколько раз стошнило.

Стало светло. Где-то чирикнули птички. Но он продолжал падать. Двинул руками и почувствовал, что они свободны. Но ухватиться было не за что. Крикнул в последний раз.

Опять чирикнули птички. Где-то, точно в пустой комнате, кто-то прошел.

— Игнатий Иваныч! — сказал серьезный и недовольный голос. — Полюбуйтесь, что с ним сделали!

«Я падаю. Как же я слышу?» — удивился Живарев.

— Запишите: делириум тременс, — сказал тот же голос.

Дах-дах-дах, — отдались опять чьи-то твердые шаги.

Живарев боязливо открыл глаза. Кто-то дышал ему прямо в лицо.

— Ну, как себя чувствуете? — спросил опять тот же голос, который не должен был спрашивать.

«Я ведь падаю, падаю, — думал Живарев. — О, спасите меня, спасите!»

Он дико вскрикнул и зарыдал.

— Куда вы падаете? Вы лежите на кровати, — настаивал голос.

Живарев открыл глаза и сел.

— Отчего же я все падаю? — спросил он изумленно.

В открытое окно смотрели удивительно ярко и четко зелень какого-то сада: листья акации и сирени.

— Мне показалось, — сказал он с виноватой улыбкой. — Вы доктор?

Он внимательно и подозрительно оглядел стоявшего перед ним человека в пиджаке. В дверях стоял простой мужик.

— Уходи! — махнул ему рукой доктор.

Тот, помявшись, вышел.

Это понравилось Живареву.

— Доктор, вы можете меня спасти? — сказал он, схватив его за руку выше локтя. — Опять надвигается.

— Что? — спросил доктор и перевел глаза на локоть своей руки, который сжимал Живарев.

Живарев разжал пальцы.

— Пи-и, — сказал он. — Комариный писк. Но это вздор. Ведь правда? Что за чепуха!

— Я тоже полагаю, что это все вздор, — сказал доктор серьезно. — Выпейте вот это.

Живарев отстранил его руку, в которой он держал маленький больничный стаканчик с какой-то прозрачной водянистой жидкостью, и подозрительно еще раз посмотрел ему в лицо. Но доктор терпеливо и озабоченно ждал.

— Давайте, — решительно сказал Живарев, залпом выпил и тотчас схватился рукою за грудь.

— Вы не отравили меня, доктор?

— Вот еще фантазия! — сказал тот весело. — Ну-с, теперь пять часов. Спокойной вам ночи. Вы тут не одни. Вы понимаете? Это земская больница. В коридоре тут дежурный, а тут за перегородкой аптека… Василий Онисимович! — позвал он в пространство.

— Пилюли делаю, — отвечал низкий и хриплый бас из-за того места, которое означала перегородку.

— Есть у нас?..

Доктор назвал что-то по-латыни.

— Во-на! Хватились.

— А?..

Доктор опять назвал что-то по-латыни.

— И этого нет.

— Фу-ты, черт! — выругался доктор. — Какая-то Гоголевская больница! Хороши у вас были до сих пор порядки!

Голос за перегородкой еще долго что-то отвечал…

Очнулся Живарев в сумерки. Окно было заперто, и верхушки кустов краснелись от яркого заката. На полу из коридора тоже протянулось красное отражение от другого невидимого из палаты, где он лежал, окна.