Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

Он безнадежно махнул рукой. И только было противно и немного смешно.

— Надо запирать дверь? — опросил доктор, уходя.

— Скажи: не надо! — сказали они.

— Не надо, доктор.

Он надеялся, что он не послушается и запрет. Но доктор поколебался и оставил отворенную щель.

Они загудели, точно пчелиный рой.

— …Ну, и что же из этого? — сказал он нарочно и поддразнивая.

— Умру я, будут жить другие. Значит не все равно.

Они опять загудели, как тогда, когда доктор оставил открытою дверь. Он засмеялся.

— Знаю, знаю. Другие — то же, что я: те же мысли, те же чувства, Те же желания. Опять сызнова вся волынка. Опять надежды, мечты. Скучно. Понимаю. Ничего нового. Граммофон и автомобиль. Ерунда.

Они сидели правильными рядами на подоконнике, на столе и на спинках койки. Бегал только один. Он неистово юлил и вертелся.

— Ну, будет, — сказал Живарев строго. — Не люблю!

Но он продолжал вертеться, как кубарь.

— Тогда пойдем, — сказал Живарев, которому это было нестерпимо. — Куда идти?

Они растерянно побежали. Но скрипнула дверь и выглянул доктор.

— Не спите еще?

Живарев притворился дремлющим.

— Сейчас, сейчас засыпаю.

Страшно больше не было. Только билось сердце и хотелось, чтобы все кончилось поскорей.

А вертлявый вертелся все скорей и назойливее.

— Постойте! — сказал вдруг Живарев, перенося ногу через порог. — Если все равно, то, значит, два равно трем, три четырем и так далее.

Они засмеялись. Он обиделся.

— Ничего смешного. Может быть, все, что вы говорите, есть вздор. Пять равно шести. Миллиард — тысяче. Единица — вечности.

Он задумался.

— Равна ли единица вечности? В этом весь вопрос. Вот я жил и уничтожился. Я мыслил, страдал, надеялся и исчез. Да, значит, равна.

Он печально вздохнул. Они одобрительно зашумели.

— И тогда все равно. И всюду знак равенства. Равно, равно, равно. Все равно всему.

Он провел пальцем большой знак равенства в воздухе и горько рассмеялся.

— Как странно. Ну, пойдем. Какое ему дело, что кто-то когда-то будет жить и будут ли это миллионы или миллиарды новых живых людей? Все равно, потому что в конце концов все рухнет. И тогда уже полный знак равенства. Равно нулю. Единица равно бесконечности, бесконечность равно нуль. Страшно.

Крадучись и пожимаясь от озноба, он двинулся дальше. В коридоре было полусветло. Горела всего одна керосиновая лампочка, и та давала копоть. Он хотел ее поправить, но она вдруг потухла, и оттого сделалось видно большое итальянское двустворчатое окно. Подошел и ощупал раму. Может быть, все это сон, и на самом деле все не так. И бесконечность не есть нуль. И два есть два. И биллион и тысяча биллионов имеют смысл и что-то значат.

Виден незнакомый сад и за темным силуэтом выдавшейся части дома на небе яркий хвост Большой Медведицы.

Все-таки небо будет жить, и будет некоторое время жить земля. Не вечность, конечно, но долго, долго. Потом рассыпется в прах. Очень жалко.

Он вытер слезы полой халата.

Небо рассыпится тоже. Отживут и потухнут звезды.

О, жалко, жалко.

— Ну, пойдем же, пойдем, — говорят они. — Вот дверь.

Но ручка вертится сама собою. Он вытягивает руки и прижимается к стене.

Дверь отворяется и входит кто-то темный. Он удивляется, что лампочка погасла. Подходит и пробует зажечь, но у него ломаются спички. Это — сторож.

Потом снимает лампочку и уносит ее с собою.

— Скорей же, скорей…

Придерживая разлетающиеся полы халата, он спешит за ними в открытую дверь… Темный, узкий коридор, и направо все окна, окна, и в них звезды.

— О, как хорошо и жалко.

А это зал. Пахнет пылью и большим помещением.

— Тише, тише…

Но слышен каждый шорох и даже собственное дыхание и биение сердца. И здесь в окнах тоже небо, большое, радостное, блещущее. Он разрушится. Оно не понимает, и оттого радостно.

Что это в углу? Длинное, белое… Это два подсвечника, потому что тут, вероятно образ.

— Бежим, бежим…

— Я хочу видеть, какой образ. Я хочу.

Но они противятся.

— Вздор! Я хочу видеть.

Он большой и темный, темный. Прижимается губами к стеклу и целует. Губы дрожат и живот дрожит. Страшно, страшно.

— О, спаси меня. Кто ты?

Старается заглянуть сбоку. Вероятно, это Нерукотворенный Спас. Большой темный лик с медным сиянием.

— Спаси меня. Спаси мир.

Становится на колени и стискивает сплетенные пальцы.

— Да, да, спаси мир. Слышишь? Если только можешь.

Какая тишина! Какая тихая, большая зала… Как хорошо, что может быть такая тишина.

Слезы текут по лицу. И никто не говорит, не смеет.

— О, спаси мир. Не меня. Меня не надо. Может быть, я сделал что-нибудь ужасное?

Старается припомнить.

— Но все равно. Я сделал. Я, наверное, сделал. Погуби мою жизнь, убей меня. Но сохрани мир.

…«И не будет жизни… Настанет пустота, холод, уничтожение и пыль… Потухнут солнца, не будет вечности… Не будет, не будет. Нуль равно нулю»…

Это говорят они:

— Не верю. Не хочу. Отрицаю. Силою моей молитвы отрицаю. Будет, будет, будет. Слышишь? Я верю.

Живарев вскочил с колен.

— Будет, будет, будет…

Смотрит в последний раз на образ, молчащий и пыльный.

— Благослови меня.

Видно, как по паркету падают тусклые отсветы окон. Тишина большая, спокойная и радостная.

— О чем ты думаешь? — спрашивают они.

Но он вслушивается в тишину. Только надо, чтобы она была в душе. Вот так.

Потом тихо, большими шагами идет дальше.

…«И погибнет земля… Замрут города, рассыпятся стены… Умрет последний человек. Не будет воздуха. Треснет кора и все обратится в морозную пыль. Не правда ли?»

Но он молчит: не знаю, не знаю.

— Скажи, что ты задумал?

— Ведите же, ведите.

Они бегут опять вверх по лестнице. Керосиновая лампочка чуть светит в нижнем этаже. Чья-то обитая клеенкой парадная дверь с медной дощечкой. Может быть, квартира доктора. И даже наверное.

— Отвори, — говорят они.

Дверь тихо отворяется, и видно большую переднюю. И он знает, что никого нет. Сегодня, вообще, никого нет. Все куда-то ушли.

В следующей комнате накрытый стол и самовар. Пианино с открытой клавиатурой, и брошенные в беспорядке ноты. Все так хорошо, отчетливо видно.

Налево полуотворенную дверь в полуосвещенную комнату.

Тихо, осторожно отворяет и смотрит. Две кровати, убранные наверху белим тюлем с голубыми лентами. Это — дети.

Они спят. Маленький полный мальчик с раскрытым, точно треугольным ротиком и большая худенькая девочка. Долго и с любопытством смотрит. Они спят уверенно и тихо. Это потому, что бодрствует он.

В эту ночь он будет бодрствовать один за всех.

Хочет повернуться и уйти, но удерживает нежность. Вот они спят и не знают. В эту ночь знает только он один.

Не знает небо, не знают звезды. И оттого радостно блещут.