Карл Шпиттелер - Федор Карлович

— Федор Карлович, дорогой мой друг, пропусти нас. Мы не требуем, чтобы ты шел с нами, только отступи со своей ротой от выхода. Это необходимо.

Капитан отрицательно покачал головой. Андрей Андреевич поднял пистолет и, прежде чем кто-нибудь сумел помешать, спустил курок. Через мгновение на земле лежал умирающий Федор Карлович, а рядом с ним его убийца, пронзенный пулями и штыками.

Так холодным утром, на рассвете, в дальней казарме Измайловского полка началась братоубийственная битва, бесполезная и ужасная, гораздо более кровавая, чем решающее сражение на Адмиралтейской площади. Систематично, повинуясь долгу и не питая иной ненависти, кроме той, какую инстинктивно пробуждает кровавая работа, друг убивал здесь друга в зависимости от того, на какую сторону повело их случайное решение, принятое в первый момент. У одних не было надежды, у других — цели. У тех и других отсутствовало воодушевление. Даже в пылу боя солдаты не целились в офицеров, а если в них и попадали, то лишь шальной пулей.

С самого начала было ясно, что победа на стороне четырехкратного перевеса в силе, но далась она не сразу, так как из-за узости прохода разница в числе в некоторой степени выравнялась. Когда же полк наконец по трупам выбрался на улицу, потеряв немало людей и почти без командиров, но опьяненный кровью и готовый к любым новым жертвам, был уже ясный день.

Солдаты спешили к Зимнему дворцу, воодушевляемые Николаем Ивановичем, и остатки противников, первой и четвертой роты, добровольно присоединились к ним, притянутые, как магнитом, видом реющих знамен. Они были приняты по-братски, так что те же самые люди, которые еще несколько минут назад кололи друг друга штыками, теперь мирно выступали в одних рядах.

После получаса быстрой езды, разгоряченные и запыхавшиеся, они через Поцелуев мост попали на Мойку. Тут со стороны Невы навстречу им мчалась толпа; другая толпа, заняв улицу во всю ширь, напирала со стороны Большой Морской. И как на корабле вдруг опускается флаг, так и при виде этого скопища пропало мужество бравого полка.

— Вперед! — крикнул Николай Иванович, страстная воля которого, подогреваемая честолюбием и сознанием губительных последствий поражения, не воспринимала действительности. — Вперед! — и наступающий полк вклинился в толпу бегущих людей, пробивая себе шаг за шагом путь под крики и проклятия идущих навстречу. Однако его продвижение стало замедляться, временами и вовсе останавливаться. Наконец под натиском встречных измайловцы отхлынули назад, сначала сопротивляясь, а потом безвольно сдавшись и став инертной массой. Теперь немногие оставшиеся офицеры поодиночке покидали солдат, чтобы спрятаться от мести императора. А солдаты вернулись во двор казармы, где еще лежали убитые и раненые, брошенные ими. Там они построились по приказу своих «гунтер-офицеров», взяв винтовку к ноге, и стояли, хмуро уставившись в землю, в ожидании расправы. А над столицей опять опустилась ночь.

Ольга Алексеевна с рассвета сидела у окна своего будуара совершенно бездумно, с отупевшим сознанием. Все, что происходило на улице, явилось ей теперь в горячечном видении призрачным, чудовищно беспредельным, безжизненным, будто все предметы, все существа двигались через нее, наступали ей на душу. Но к вечеру ее вдруг охватила торжествующая ненависть. О том, жив ли Федор Карлович (только вокруг этой мысли кружились все ее страхи и надежды), она еще не знала, но, когда увидела, что домой, словно беглец, усталый и отчаявшийся, спешит Николай Иванович, она наслаждалась триумфом, сознанием того, что враг ее любимого побежден и посрамлен.

— Николай Иванович! — в ту же минуту доложил дворник. — За ним гонятся враги. Надо его спрятать. — Кучер, горничная, стряпуха и прочие слуги постепенно сбежались, чтобы посоветоваться с хозяйкой об убежище.

— Убирайтесь к черту! Пошли вон! — закричал им полковник и, швырнув шляпу на диван и срывая с себя сюртук, обрушился на жену:

— Ты, сумасшедшая дура, виновата во всех моих несчастьях, с твоей сентиментальной добродетелью! Баба, а не способна даже на то, чтобы склонить на свою сторону влюбленного осла!

— Где он? — с бьющимся сердцем спросила Ольга Алексеевна, не обращая внимания на брань.

Полковник презрительно засмеялся.

— Кто? Твое сокровище? Этот сукин сын? Изменник? Мне жаль тебя, голубушка! Мы его убили, твоего голубка, убили, слава тебе, Господи! По-настоящему убили, по-нашему, по-русски, прямо в грудь. Только об одном жалею: что Господь дал возможность прикончить подлеца другому, а не мне!

Она вскрикнула, лицо ее стало мертвенно бледным.

В этот миг послышались слова команды и грубые голоса у двери дома, на улице. Николай Иванович, на лице которого гнев сменился ужасом, поспешил в тайное укрытие в стене, велел жене сесть перед шкафом и поспешно закрылся, забыв при этом, однако, шляпу на диване.

Ольга Алексеевна быстро подбежала к ней, чтобы убрать, но неожиданно остановилась, задумчиво посмотрела на нее, и взгляд женщины наполнился отвращением и ненавистью. Наконец она оставила шляпу и села туда, куда ей велели. Глаза ее метали молнии.

Между тем жандармский офицер допрашивал на улице дворника — солдаты окружили его, приставили штыки к груди и время от времени помогали допросу ударами ружейных прикладов.

Честный малый изо всех сил делал невинное лицо, поднимал глаза к небу, то и дело крестился, призывая в свидетели своей невиновности все образы Божьей матери — от Киевской до Архангельской.

— Отвечай, сукин сын, или подохнешь! — повторил офицер. И когда дворник еще более стал усердствовать в своей пантомиме, офицер коротко приказал: «Бейте!» Дворник тут же замертво упал на землю. Прислуга, у которой любопытство пересилило страх, стояла во дворе и глазела на происходящее. Но и слуг подвергли допросу. Раздались те же угрозы, в ответ слуги точно так же крестились и божились, и офицер потерял терпение. — Оставьте эту сволочь, мы ничего из них не вытянем. Стерегите их. Если хоть один сдвинется с места, бейте! Остальные за мной! Вперед! Быстрее! Бочонок водки тому, кто разыщет Николая Ивановича!

Теперь одни, спотыкаясь, устремились вверх по лестнице, а другие скатились в погреб или ползали вокруг деревянного сарая, твердо решив достать полковника хоть из-под земли, даже если он спрятался между кирпичом и дранью.

Однако никто не осмелился переступить порог будуара, в котором сидела Ольга Алексеевна.

— Барыня! — шептали они друг другу и удалялись после глубокого поклона. Но на всякий случай доложили офицеру о присутствии дамы.

Офицер салютовал шпагой и по-французски спросил разрешения войти, что было равноценно недвусмысленному обещанию действовать с предельной тактичностью. Первое, что бросилось ему в глаза, была, конечно, шляпа на диване. Однако вместо того, чтобы осведомиться по поводу этой предательской улики, он позволил себе с несколько преувеличенной вежливостью, слащаво пришепетывая и совершенно проглатывая «р» по тогдашней парижской моде, попросить о разрешении взять газету. Он сел на диван, начал читать, и через некоторое время так ловко уронил газету, что она прикрыла улику. Затем офицер с поклоном взял со стола первую попавшуюся книгу и проявил такт, не досаждая даме ни единым словом сожаления или извинения. Так прошло целых пятнадцать минут, пока все солдаты не собрались у двери будуара в ожидании приказа.