Анджей Струг - Новеллы и повести

Таньского разбудил на мгновение тусклый свет, бьющий из-под земли, из подвала, скрежет пилы или свист рубанка и тошнотворный запах столярного клея.

А где-то в переулке у Новолипья, в углу, между полуразвалившейся постройкой и наполовину возведенным зданием, увидел он скорчившуюся фигуру бездомного нищего, закутавшегося в промокшее рубище. Увидел — остановился как вкопанный.

Тихие, отчетливые мысли подали голос. Он слушал их и чувствовал, как в душе затеплился под пеплом слабенький тусклый огонек. Как он разгорается и уже греет и преображает все вокруг. И вдруг его охватило жгучее раскаяние и невыносимый стыд.

Ему хотелось схватить за плечо спящего и разбудить. Пусть он тоже это знает!

— Слушай! Не будет внук твой спать на улице, как бездомный пес! Это я тебе говорю! Ты погибнешь, как, может, погибну и я, но мы уже последние, верь!

Теперь тихое и успокаивающее чувство понимания вело его дальше через пустыню города. Снова все было именно так, как и должно, все на своем месте, как обычно, как всегда. Взбунтовавшаяся мысль вернулась в свою колею, раскаявшаяся и присмиревшая.

Только печаль остались и горечь. Перед глазами замелькали знакомые и дорогие лица тех, что некогда ввели его в новый мир, в мир возрождения, а потом куда-то подевались, погибли; тех, что вместе с ним ели горький хлеб изгнания и не вернулись из сибирской ссылки, там и умерли; тех, кого он потерял потом и теряет каждый день, и тех, неустрашимых, что прибывают вновь и вновь с упорством и неистребимой верой в молодых сердцах.

Он слушал, о чем они говорили, разглядывал толпу и искал взглядом товарищей, которые всегда были ему опорой в дни сомнений, помощью и спасением. Он знал, что многих уже нет, и тосковал. Теплой руки друга искал он, кому мог бы пожаловаться, открыть душу, кто помог бы ему разобраться во всем и дать совет. «Видишь, я устал и разбит. Я хочу отдохнуть. Пока нельзя? А когда же? Ответь. Ты же видишь — я больше не могу…»

Он шел, не разбирая дороги, куда глаза глядят. И мерещилось ему, что он в незнакомом, чужом городе, в каком-то далеком путешествии, но что где-то там, в необъятном мире, у него есть свой дом и близкие люди. И достаточно ему только захотеть, как все вокруг изменится, дома раздвинутся, засияет день, и он увидит луг, лес и еще что-то прекрасное.

Ему снилось, что через мгновение он проснется и услышит мерное металлическое тиканье будильника у Хиршля, перевернется на другой бок и, улегшись поудобнее, снова погрузится в сладкую дрему.

Неожиданно он сильно споткнулся и пришел в себя. С минуту он беспомощно озирался вокруг, стараясь сориентироваться. По одной стороне улицы в бесконечность уходила вереница зданий, а по другой тянулась мрачная, глухая стена.

Когда он понял, где находится, он содрогнулся, словно ему удалось достичь самых сокровенных глубин познания, вместилища таинственных сил, которые управляют судьбой человека.

«Кто меня привел сюда? Каким образом я оказался здесь? Именно здесь?»

Он почувствовал на себе неподвижный, леденящий взгляд, каким смотрит неизбежность.

«Я не противлюсь тебе, я тебя приветствую — веди. Мой час пробил, я иду». И улыбка успокоения заиграла на его лице. Он видел мрачные коридоры и свою камеру, слышал скрежет замка, видел перед собой долгие годы, которые он проведет здесь, отрезанный от жизни.

На него снизошла тихая, благодарная радость: «Наконец я отдохну…»

Перед глазами встали те, кого уже поглотило и держит это здание, кто сейчас спит там за решеткой, вот за этой самой стеной. Он вспомнил знакомые лица и родные души, он шептал дорогие имена — их было много.

«Я увижу вас всех, всех встречу…» Он чувствовал, как душой уже переносится за эту стену и отрешается от неотложных дел, от свободных людей, от забот и хлопот, — он отдыхал.

На улице гасли фонари. В серых сумерках осеннего рассвета вырастал из-за стены массивный силуэт мрачного здания и чернел сотнями зарешеченных окон. Таньский посмотрел на них с тоской как на окна собственного дома — и двинулся дальше, прочь от Павяка.

Перевод Е. Габиса.

Пан Злотовский, разъяренный, красный как рак, метался от двери к стене по узенькому проходу между нарами. Никому не отвечал, ни на кого не смотрел и только яростно звенел кандалами. Временами на глаза его навертывались слезы. А иногда казалось, что вот-вот он бросится на кого-нибудь с кулаками. Надвигался крупный скандал.

Из двенадцати постоянных обитателей камеры № 7 спокойствие сохранял только ксендз Бойдол, умирающий от чахотки и давно уже не поднимающийся с постели; он лежал в своем углу и время от времени, с трудом поднимая голову, обводил камеру страдальческими глазами, силясь понять, что происходит. Остальные кричали в полный голос, спорили или приставали к Злотовскому — выспрашивали подробности, давали добрые советы либо упрекали. Вполне справедливо упрекали — ведь своей запальчивостью он втягивает их в малоприятные передряги.

Особенно злобствовал старик Миштал, пекарь, недавно за что-то отсидевший две недели в темном карцере.

— Черт побери! Месяца спокойно не прошло, человек едва успел в себя прийти, а тут снова — извольте радоваться. Ясновельможному пану помещику не понравилось! Знай наших! Все заложи, а себя покажи! Вот оно, шляхетское товарищество!

— Пан Валерий! Ложись в постель и стони как можно громче. Притворись больным, доктор не выдаст. Сейчас тебе ничего не сделают, а потом все уладится. Дадим знать Мухину, он придет, даст взятку жене помощника, и дело с концом.

— Ого! За оскорбление самого начальника?.. Вы что полагаете? Здесь ведь тюрьма, каторга! Вот послушайте: параграф пятый, о лицах, лишенных всех прав, состояния и сосланных на бессрочные каторжные работы… Я как юрист…

— Я, правда, не юрист, но знаю, что на взятке Россия держится. Даст на этот раз побольше, хоть бы и сто рублей. Пану Валерию денег, слава богу, хватает.

— Денег-то у него хватает, а вот пятой клепки в голове нет. Ты что, Валерий, с ума сошел, что ли? Так облаять, да еще кого? Самого начальника!

— Нет, тут никакие деньги не помогут! Пойдешь, пан Валерий, под розги, — категорически заявил староста камеры, старший лесничий пан Влочевский, знаток тюремных порядков и непререкаемый авторитет при всяких осложнениях с тюремным начальством.

— Господи! Уж вы, барин, сдержались бы, уж стерпели бы на этот раз!

Этого пан Злотовский вынести никак не мог. Он обернулся резко и рявкнул трубным басом:

— Молчать, хам, когда тебя не спрашивают! Не смей разевать пасть, а не то я тебе все зубы пересчитаю!

Франек Васяк, бывший батрак из Злотой Воли, остолбенел и с перепугу открыл рот. И сразу стало ему не по себе. Он съежился, поник весь и принялся зачем-то одергивать свой арестантский халат.