Генри Рот - Наверно это сон

— Я слышала, как он велел тебе запереть типографию, — сказала она.

— Да, он дает мне немного подработать. Я не приду домой до четырех или пяти, может быть, даже позже. Боже! — взорвался он. — Человек получает восемнадцать долларов в неделю, на шесть больше меня, и ему зудит заложить себя жене, — он замолчал и снова оглянулся. — Где "Тагеблатт"?

Мать испугалась.

— "Тагеблатт", — повторила она растерянно, о, где мои мозги. Я забыла купить. Дождь! Я ждала, пока он кончится.

Он нахмурился. С шумом сложив посуду в раковину, она вытерла руки полотенцем.

— Я вернусь через минуту.

— Куда это ты собираешься?

— За платком.

— А с Давидом что случилось? Что, у него нет ног.

— Но я сделаю это намного быстрее.

— В этом вся твоя беда, — сказал он резко, — ты все делаешь за него. Пусть он пойдет.

— Но на улице мокро, Альберт.

Лицо отца потемнело.

— Пусть он пойдет, — повторил он, — не удивительно, что он ничего не ест. Он плесневеет в доме целы ми днями! Ну-ка, одевайся. Пошевеливайся, когда я с тобой говорю.

Давид вскочил со стула, с тревогой глядя на мать

— О, — запротестовала она, — зачем ты...

— А ты помолчи! Ладно?

— Очень хорошо, — сказала она зло, но уже покорившись, — я принесу его пальто.

Она принесла пальто из спальни и помогала Давиду одеться, пока отец стоял над ними и, как всегда бурчал, что Давид уже достаточно большой, чтобы делать это сам. Давид пытался одеться сам, но мат настаивала на своей помощи.

— Газета стоит два цента, — она дала ему монету, — здесь десять. Спросишь "Тагеблатт" и подождешь, пока тебе дадут сдачу.

— Восемь центов сдачи, — сказал отец, — и не забудь, "Тагеблатт".

Мать последовала за Давидом в коридор.

— Ты что, идешь вместе с ним? — поинтересовался отец.

Но она, не отвечая, нагнулась к Давиду и прошептала:

— Беги! Я подожду, — и вслух, как бы давая последние наставления, — кондитерская лавка, на углу.

Давид бежал по лестнице вниз так быстро, как только мог. Дверь подвала казалась коричневой при свете газа. Сырой ночной воздух встретил его в конце коридора. Он вышел на улицу.

Дождь, видимый только там, где он затуманивал далекие фонари, все еще падал, нащупывая ледяными пальцами лицо и шею мальчика.

Окно лавки светилось на углу. Давид торопился к нему, попадая в невидимые лужи и чувствуя, как холодеют пальцы ног. Его пугали улицы, наполненные дождем и мраком.

Он не любил своего отца. Он никогда его не полюбит. Он ненавидел его.

Вот, наконец, и лавка. Он открыл дверь и услышал над головой знакомый тихий звоночек. Посасывая цыплячью косточку, из задней двери появился сын хозяина.

— Чего тебе?

— "Тагеблатт"

Взяв газету из тонкой пачки, мальчик протянул ее Давиду, и тот повернулся, чтобы идти.

— А деньги? — потребовал сын хозяина.

— А вот, — Давид протянул монетку, которую все время сжимал в руке.

Зажав кость зубами, мальчик отсчитал сдачу, пачкая монеты жирными пальцами.

Давид заспешил домой. Идти — это было бы слишком долго. Наверное, мама ждет. Он побежал. Он сделал всего несколько шагов, как вдруг его нога наступила на что-то, что не было мостовой. Предупреждающий металлический звук уже не мог остановить его. Это была крышка угольного колодца. Он поскользнулся. Вскрикнув, он закачался, хватаясь руками за пустоту и упал на живот, в ледяное месиво. Газета и деньги выпали из его рук. Испуганный с намокшими на коленях чулками, он вскочил на ноги и принялся судорожно искать.

Он нашел газету — всю в мокрой грязи. Потом пенни. Еще, должно быть еще. Вот еще пенни. Теперь два цента. Но раньше было восемь. Он шарил рукой по рыхлому снегу, по мостовой, судорожно всматриваясь в темноту. Впереди! Позади! Ничего. Может быть, рядом с тротуаром! Нет. Он никогда не найдет. Никогда! Он заплакал и побежал к дому, забыв, что снова может упасть. Рыдая, он вбежал в коридор. Он слышал, как наверху открылась дверь, и мама позвала: "Мальчик, я здесь"

Он поднялся по лестнице.

— Что с тобой? Что это? Ты весь мокрый!

Они вошли в комнату.

— Я потерял деньги, — хныкал он. — У меня только два... два цента.

Отец смотрел на него сердито:

— Ты потерял, да? Я это предчувствовал. Заплатил сам себе за работу, да?

— Я упал в снег, — рыдал он.

— Ничего, все в порядке, — мягко сказала мать, принимая газету и деньги, — все в порядке.

— В порядке? Что бы он ни сделал, все всегда будет в порядке?! До каких пор ты будешь ему это говорить? — отец выхватил газету из рук матери. — Ого, ее можно выкручивать. Ну и ловкий у меня сын!

Мать сняла с Давида пальто.

— Иди, сядь около печки.

— Нянчься с ним! Прощай его! — прошептал гневно отец и уселся на стул. — Посмотри на газету!

И он разложил ее на столе. — Следовало бы врезать ему пару раз.

— Он не виноват, — вмешалась мать примиряюще, — на улице скользко, и он упал.

— Ба! Он не виноват! Всегда я слышу одно и то же! У него прямо-таки дар делать пакости. Ночью он будит нас своими криками. Потом швыряет ложку в тарелку с супом. Теперь — шесть центов выбросил на ветер, — он шлепнул рукой по мокрой газете, — два цента испортил. Кто может это прочесть! Смотри у меня! — он погрозил пальцем Давиду, и тот съежился, прижавшись к матери. — Тебя ждет хорошая взбучка. Я предупреждаю! Я терпел годы.

— Альберт, — сказала мать краснея, — ты человек без сердца!

— Я? — отец покачнулся, и его ноздри раздулись от негодования. — Чума возьми вас обоих — у меня нет сердца?! Что ты знаешь, что ты понимаешь в воспитании детей? — он выпятил челюсть.

Последовало молчание, и потом мать сказала:

— Прости, я не хотела тебя обидеть. Я только хотела сказать, что такие вещи иногда случаются, прости.

— О, ты извиняешься, — сказал он с горечью, — у меня нет сердца! Горе мне. Работать, как я, за пищу и крышу над головой для вас. Да еще перерабатывать! И все впустую! У меня нет сердца! Как будто я сам нажираюсь на мою зарплату или пропиваю ее и шатаюсь по улицам. Вам когда-нибудь чего-нибудь не хватало? Скажи мне!

— Нет! Нет!

— Так что же?

— Я только хотела сказать, что ты не видишь ребенка целыми днями, а я всегда с ним, и, понятно, ты не знаешь, что с ним происходит.

— Мне достаточно того, что я вижу. И я знаю лучше тебя, какое ему нужно лекарство.

Мать молчала.

— Может быть, ты еще скажешь, что ему нужен Доктор?

— Может быть, он...

Но кто-то постучал. Она смолкла, подошла к двери и открыла ее. Вошел Иоси. У него в руках была деревянная вешалка.

— Мама хочет, чтобы вы поднялись, — сказал он на идиш.

Мать Давида недовольно вскинула голову.

— Ты уже начала шляться? — спросил отец с отвращением. — Всего несколько дней назад у тебя вообще не было соседей.

— Я только раз у них была, — оправдывалась она и сказала Иоси: — Скажи маме, что я не могу сейчас прийти.