Генри Рот - Наверно это сон

— Мама! — он старался удержать свой голос в пределах шепота, но не смог.

— Ох! — Она вздрогнула. — Ты напугал меня! — И протянула к нему руки.

— Я не знал, что ты здесь, — он нырнул в желанное кольцо ее объятий.

— Моя голова, как старый колокол, — вздохнула она, прижимая его к себе. — Пустая и глухая, но иногда шепчет что-то... — она засмеялась и поцеловала его в лоб. — У тебя промокли ноги во время дождя?

— Нет, я прибежал в хедер раньше.

— Этот свитер слишком тонкий.

Он все время держал пенни с индейцем в руке, чтоб не звенело в кармане. И теперь он показал его ей:

— Смотри, что у меня есть.

— Ого! — удивилась она, — откуда это у тебя?

— Мне ребе дал.

— Ребе?

— Да, я единственный знал вчерашнее задание.

Она засмеялась и обняла его:

— Соломон, мудрец!

Он глубоко вздохнул. Он уже спрашивал ее раньше, но это было так непонятно. Он хотел, чтобы ему объяснили еще раз.

— Кто Бог, мама?

— Нашел, кого спрашивать, — улыбнулась она, — разве ребе не сказал тебе?

— У него нельзя обо всем спрашивать.

— А почему тебе это так интересно?

— Не знаю, но ты мне не сказала, как Он выглядит.

— Это потому, что я сама не знаю, — она усмехнулась в ответ на его досаду, — и все же я говорю тебе, что...

Слабый, сонный голос отца донесся из спальни, прервав ее речь.

— Геня!

— Я здесь, Альберт.

— Хмм!

Отец, казалось, всегда сомневался в том, что ему говорили, и требовал подтверждений. Давид надеялся, что мать поторопится досказать свое объяснение прежде, чем отец встанет.

— Да, — продолжала она, — так вот что сказала мне одна набожная старуха в Вельише, когда я была маленькой девочкой. И это все, что я знаю. Она сказала, что Он настолько ярче всего, насколько день ярче ночи. Понимаешь? Даже, если ночь будет такой яркой, что можно будет различить, вьются или нет черные волосы. Ярче, чем день.

Ярче, чем день. Это было ясно и совпадало с его собственными представлениями.

— И Он живет на небе?

— И на земле, и в воде, и в мире.

— А что Он делает?

— Он держит нас в своих руках. Так говорят. Нас и весь мир.

В темном дверном проеме появился отец. Осталось время только для одного вопроса.

— А Он может все это разрушить? Нас, улицы, все?

— Конечно. У Него вся сила. Он может разрушить в построить, но Он держит.

— Почему вы сидите в темноте? — спросил отец.

— Это из-за моей стирки, — виновато засмеялась мать, — занавески для пасхи. Я уже кончала, когда стемнело. И я решила, что лучше кончить в темноте, а то соседи увидят и будут болтать языками. Ты знаешь, сын получил пенни в хедере.

— За что? За свои умные вопросы? "Создать — разрушить". Дурак в куче песка, — Он зевнул. Потягиваясь, он уперся руками в притолоку, и она скрипнула:

— Давайте зажжем свет.

Это было утро понедельника. Вечером начиналась Пасха. В этот день было хорошо быть евреем — не нужно было идти в школу. Давид вышел на улицу, держа! в руках сверток с деревянной ложкой, в которую вчера вечером отец смел куриным крылом со стола все оставшиеся крошки хлеба, а затем обвязал все вместе тряпкой. Это был "хамец" [19] Хамец (иврит) — дрожжевое тесто, а также изделия из него запрещенные к употреблению в Пасху по еврейскому рели гиозному закону. , его нужно было сжечь на костре. На крыльце Давид задержался, чтобы понаблюдать за дворником-венгром, который начищал до блеска медные поручни перед домом. От меди шел какой-то неприятный запах гнили, и все же там, где солнце касалось отполированных мест, вспыхивал яркий, желтый свет. Гниль. Блеск. Чудно!

— Трогать нельзя! — хмуро предупредил дворник натирая перила. — И стоять здесь нечего.

Давид спустился с крыльца и пошел к середине квартала. Кто-то развел там маленький костер. Бросив ложку в огонь, он исполнил бы свой долг и был бы свободен до самого хедера, который сегодня начинался немного раньше. Свои два пенни он не трогал в надежде получить от матери еще один.

Три мальчика, все старше Давида, стерегли пламя, и когда он приблизился, один из них спросил:

— Чего тебе?

— Я хочу бросить в огонь мой хамец.

— А где твой пенни?

— Какой пенни?

— Мы сжигаем хамец за пенни. Мы трое — владельцы. Правда, Чинк?

— Да, это — наш огонь.

— А что, мне нельзя сжечь хамец? У меня маленький.

— Нет.

— Разводи себе сам костер.

— Проваливай, если у тебя нет пенни. Нам не нужен твой хамец.

Внезапный скрипящий звук, сопровождаемый полными злобы непонятными словами чужого языка заставил их обернуться.

Широкая лопата с блестящими краями, толкаемая дворником-итальянцем, приближалась к ним.

И хозяева пламени вдруг, в свою очередь, стали просителями:

— Эй, мистер! Не тушите костер. Это грех. Смотрите! Это хамец! И костер в канаве. Чего вы хотите? — Они танцевали вокруг итальянца.

— Он в канаве! Асфальт не размякнет, раз мы жжем в канаве.

— Ты получить! Вы убирайсь — неумолимая лопата сгребала угли.

— Ты, проклятый зверь! — вскричали владельцы огня, — оставь в покое наш хамец! Нам полицейский разрешил!

— Я сейчас отца позову! — пригрозил один из них. — Он тебе покажет! Эй, пап! Пап! Отец!

Человек с короткой бородкой, в запачканном кровью переднике, выглянул из мясной лавки.

— Пап! Смотри, он потушил наш костер!

С бешеным криком мясник бросился к ним, сопровождаемый своей женой в таком же, как у него, переднике.

— Ты зачем раскидал, а? — мясник указал рукой на угли, едва тлеющие среди отбросов на дне канавы.

— А ты чего? — зло закричал дворник, сводя черные, как уголь, брови под белой шапкой. — Ты мне не кричи — "зачем раскидал"! Я убират этот улица. Тут нельзя разводит костры, — он яростно жестикулировал.

— Что? Я не могу тебе слова сказать, а? Вонючий гой! — Мясник встал на насыпи перед дворником. — Убирайся!

Тот пробормотал что-то на своем языке и угрожающе поднял лопату.

— Ты хочешь меня ударить? — взревел мясник. — Да я проломлю твою паршивую голову!

Дворник отбросил лопату: — Пархатый жид!

Но прежде, чем завязалась драка, жена мясника начала оттаскивать мужа за руку.

— Ты, бык! — закричала она на идиш, — ты связываешься с итальянцем? Ты что, не знаешь, что они все носят ножи? Ну! — потянула она его назад.

— А мне плевать! — бушевал мясник, хоть и не делал явных попыток освободиться от жены. — А я? Что, у меня нет ножей?!

— Ты сошел с ума! — кричала жена. — Пусть ему горло перережут итальянские бандиты, а не ты! — И, удвоив усилия, она утащила мужа в лавку.

Оставшись один на поле боя, дворник, все еще крича и скрежеща зубами, поднял свою лопату и, кидая пылающие гневом взгляды вслед отступающим мальчикам, свирепо набросился на следы костра. Давид, наблюдавший за этой сценой с тротуара, решил, что ему лучше уйти, тем более, что у него в руках все еще был сверток с деревянной ложкой.