Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

— Полина, — ответила она низким грудным голосом. — Но можете звать меня и Полей.

Не потребовалось особого труда уговорить ее, что завтра нам обязательно надо встретиться. По-моему, она очень охотно согласилась, особенно когда узнала, что я из Эстонии. Наши рослые и галантные парни нравятся русским девушкам.

Когда Полина ушла, мое внимание привлекла висевшая на стене ресторана картина в тяжелой бронзовой раме. Я прочел на пластинке, прикрепленной внизу маленькими металлическими звездочками: «БЕССМЕРТНАЯ КРЕПОСТЬ». На грязно-красноватом фоне были хаотически разбросаны желтые, лиловые и серые мазки. Видимо, художник хотел изобразить первые часы жестокого боя, когда маленький гарнизон, застигнутый врасплох неожиданным нападением врага, начал отчаянно обороняться. На одном из стендов музея я читал, что во время самых ожесточенных атак крепости фашисты делали четыре тысячи выстрелов в минуту. Это же форменный ад, если вдуматься!

Но от этого полотна почему-то веяло величественным покоем и убежденностью: это далекая история далеких времен; на какой-то миг мне даже показалось, что я слышу звук охотничьего рога из «Старого замка» Мусоргского.

Странно, когда я стоял в музее перед одной из панорам, у меня возникло почти такое же ощущение, хотя в этой панораме всякими световыми эффектами был создан довольно реалистический задний план, на переднем плане громоздились горы трупов, и скрюченных, и ничком лежащих на земле, а молодой солдат, уже схватившийся рукой за простреленную грудь, рвался в штыковой бой.

Вся эта потрясающая реальность не вывела меня из состояния душевного равновесия, чего не поколебали даже эмоциональные пояснения экскурсовода и тихие всхлипывания маленькой сухонькой старушки. Почувствовав себя посторонним среди этих людей, я вышел из музея, бродил среди развалин и думал, что, может быть, мы, послевоенное поколение, слишком уж далеко отошли от героических деяний, чтобы понять их и стремиться к ним. В чем тут дело?

Размышляя так, я рассматривал видневшуюся сквозь заросшее травой окно подвала пористую зеленоватую глазурь. На поверхности глазури причудливо чередовались свет и тени. Меня заинтересовало, откуда взялись на стене эти украшения. Я задал этот вопрос проходившей мимо молодой женщине. Она на минутку остановилась и, не переводя дыхания, выпалила:

— Перед вами часть кирпичной стены каземата стрелкового полка. Стремясь выгнать защитников крепости из подвалов и подземелий, фашисты решили использовать огнеметы. В их страшном пламени стали гореть, расплавляться камни и железо, но советские воины выстояли.

Тут я стал так пристально разглядывать стену этого каземата, что под моим взглядом глазурь начала покрываться странной зеленоватой пеной, словно закипала. Очевидно, все-таки есть в нас какие-то скрытые импульсы, которые в известный момент дают толчок фантазии.

Когда я вчера поднялся из ресторана к себе в помер, Иван Васильевич уже лежал в постели и в самом деле читал своего Лермонтова. Увидев меня, он сказал, не поднимая глаз от книги:

— Жалко, что вы так поздно. Полчаса назад звонила из Таллина ваша супруга.

— Этого не может быть, — сказал я улыбаясь.

— Как это не может?

— Очень просто. У меня нет супруги.

— Да как же это? — с удивлением посмотрел на меня Иван Васильевич. — Ведь ваша фамилия Мадар?

— Да.

— Ну вот. Мадар Яак Хендрикович. Значит, все правильно.

— Нет у меня супруги, Иван Васильевич.

— Как это нет? Она же сказала… Сказала, что звонит супруг Вирве. А я ее поправил — понимаете, «супруг» говорится о мужчине, а женщина — «супруга».

— Ну да, конечно…

— Значит, все-таки супруга, — обрадовался Иван Васильевич. — Вы не беспокойтесь, она обещала еще раз позвонить.

— Когда?

— Минуточку. В моей голове, прошу прощения, цифры больше не держатся, ничего не поделаешь, — виновато улыбнулся Иван Васильевич. — Я тут записал. — Он встал с постели, подошел к стенному шкафу, вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник. В нем лежал аккуратно сложенный листок бумаги в клеточку, который он и протянул мне.

— Вот так-то, — сказал Иван Васильевич. Он снова забрался в постель, взял книгу, но передумал, положил ее обратно и спросил: — А детишки у вас есть?

— Есть, — сказал я, ложась на кровать. — Сыночку два года.

Почему-то мне не хотелось убеждать его, что у меня нет ни жены, ни детей. При нынешнем моем образе жизни мне трудно представить себя солидным семейным человеком. Годика через два, когда мне осточертеют все эти гостиницы, знаменательные даты, Полины, тогда…

— А моему двадцать три, — сказал Иван Васильевич. Я рассеянно взглянул на него, очевидно сказал «очень приятно» или что-то в этом роде, потому что вдруг задумался о Вирве. Где я с ней познакомился? Кажется, в автобусе? Или на празднике песни? Теперь для меня не представляет никакого труда, когда есть охота, разговориться с совершенно незнакомым человеком. К тому же Вирве в таком возрасте, когда женщины не отказываются от приятного знакомства. Эта связь продолжается уже два года. Что и говорить, она в самом деле красива. Вполне зрелая и знающая толк в любви женщина. Кроме того, она сногсшибательно готовит, и после надоевшего шатания по какому-нибудь поселку чертовски приятно лежать в ее ванне, потом в ее постели, пахнущей душистой ромашкой (на самом деле так пахнут волосы Вирве). Но прожить с ней всю жизнь, воспитывать детей… Наверное, она для меня слишком уж непосредственна. В самом деле, кто может объяснить это? Отношения между людьми не всегда поддаются объяснению. Да и стоит ли из-за этого ломать себе голову? Конечно, я понимаю Вирве. Она сейчас в самом расцвете, страстно мечтает родить, кормить ребенка. И я должен ей наконец-то что-то ответить, когда она все чаще, а в последнее время беспрерывно с вопросительным ожиданием смотрит на меня. И пришлось-таки сказать перед отъездом, чтобы избавиться от этого неприятного взгляда: осенью зарегистрируемся. Ну, она, конечно…

— Это неправда! — вскрикнул вдруг Иван Васильевич.

— Что?

— Почему он это пишет? — Иван Васильевич повернулся в кровати и взмахнул книгой. — Почему он это пишет? — повторил он, задыхаясь.

— Что пишет?

— А вот что: «Мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми, или с судьбою…» Как можно так писать?

— Лермонтов — очень правдивый писатель, — сказал я спокойно.