Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

И лишь когда ОН будет тронут моей неожиданной (ОН ведь не знает, что тоже притворной) искренностью и подумает: «Вот видишь, у каждого свои трудности», — лишь тогда я заговорю о другом. ОН уже будет расположен принять меня и поверить мне, и выслушает все до конца:

«Мне помнится, стояла сухая солнечная осень, такую пору года можно назвать истинной радостью землепашца. Я укрылся в глухой деревеньке — настоящий медвежий угол — и надеялся отсидеться там в безопасности. Никто меня не знал, и я наслаждался очарованием осени, бродил по лесам и наблюдал, как птицы сбиваются в стаи, — это был единственный признак того, что скоро конец осеннему великолепию, что не за горами распутица и заморозки. Я наивно рассчитывал выскользнуть из-под колес истории: возможно, мне и впрямь удалось бы отсидеться в моем укрытии, не случись ужасного несчастья в семье приютивших меня людей, несомненно прекрасных, с которыми у меня с первых же мгновений установились хорошие отношения. Все началось с того, что на соседнем хуторе пропала собака. Обыкновенная пастушья собачонка со свалявшейся шерстью и презлющая. Не знаю, хорошо ли она управлялась со стадом, но владелец собаки был к ней необычайно привязан и в ее исчезновении обвинил нашего хозяина, хотя тот в эти смутные дни почти не жил дома, он избегал контактов с временными властями, и все хозяйство было оставлено на жену. Мне и поныне неизвестно, кто виновен в смерти собаки, я вообще не склонен был считать это за большой грех, во всяком случае в то время, потому что она и меня тоже раз-другой цапнула за икру. С семейством соседей я никаких дел не имел, и это впоследствии вызвало во мне некое чувство самоуверенности, словно бы я уже тогда знал наперед, что не всегда надо придерживаться обычных правил приличия и общаться в малознакомом месте с каждым встречным и поперечным, пусть даже ради того, чтобы не чувствовать себя чужаком. Итак, при неизвестных обстоятельствах исчез пес, к которому сосед был очень привязан, а некоторое время спустя в нашей семье, — заметь, я называю эту семью своей и тем самым еще раз подтверждаю, что я чувствовал себя там как дома, — пропал трехлетний мальчик. Его не удалось найти, как ни старались, — прочесали все окрестные леса, обыскали каждую речку, каждый пруд — мальчик бесследно исчез. И хотя я по мере сил помогал поискам, я вскоре почувствовал себя там не в своей тарелке, у меня пропало всякое желание жить в доме, где воцарилось похоронное настроение да еще — по вполне понятным причинам — и надолго. Я уехал в город и, наверное, через несколько лет просто-напросто забыл бы это печальное событие, а упрекни меня кто-нибудь в этом, я скорее всего даже оскорбился бы, — в те времена так много людей пропало без вести, что не было возможности оплакивать их годами. Но мне некоторое время спустя стали известны подробности этой ужасной истории. Владелец пропавшей собаки — кстати, я слышал, будто он нашел ее с простреленной шеей возле ворот своего загона для скота, — поймал на соседском дворе сынишку своего предполагаемого врага так, что никто не заметил, и спрятал у себя в подвале. Он посадил мальчика на цепь и кормил его из собачьей миски. И до того запугал, что мальчик при нем не смел слова вымолвить. Время от времени, когда мучитель бывал в настроении, он обучал ребенка служить по-собачьи и выпрашивать пищу. Когда же злодей в конце концов был вместе с женою арестован и ждал решения суда, его жена просила для себя облегчения наказания, дескать, она, когда муж отлучался из дому, тайком носила мальчику еду со своего стола и разговаривала с ним. Но с той поры немало воды утекло, теперь уже никто ничего не помнит об этих людях, да и история эта сама по себе такая жуткая, что многие и не верили в ее подлинность.

Но это было так. И этот мальчик — это был ты!»

чье имя не упоминается, испуган. Нельзя сказать, чтобы ОН поверил всему услышанному или что-нибудь знал, и все же ОН пытается защититься.

ОН продолжал сидеть на краю постели, освободился от тела, увидел дворец мандарина, во дворе которого по грудам трупов шныряли крысы, увидел львов и людей на огромной арене цирка, увидел костры с оседающими в пламя людскими телами, услышал предсмертный хрип солдата. ОН чувствовал, ОН знал, что было нечто определяющее, нечто решающее в его предыдущей жизни, какое-то самое существенное событие, заставлявшее ЕГО бояться прошлого, проскальзывать не только мимо этого основного события, но и мимо всяких приятных и неприятных мелочей, больших и маленьких удач и неудач, — ко всему ОН относился с боязливой неприязнью. Собачья будка или что-либо иное — у НЕГО не было времени рассуждать дольше, ОН сидел на электрическом стуле в никелированном железном ошейнике, озабоченный и серьезный друг протянул руку к кнопке включения тока, чтобы от НЕГО осталась лишь горстка пепла; ОН ухватился за представившуюся ЕМУ возможность, поднял руку и попросил разрешения говорить, попросил последнего слова.

— Да, я помню, там были цветы, а вдоль шоссе — живая изгородь из сирени. Однажды я нашел в саду мертвую птицу и зарыл ее в цветочной клумбе. Я помню комнатушку на чердаке, забитую старыми сундуками и мебелью. Там я видел книгу, такую большую и тяжелую, что у меня не хватило силы вытащить ее наружу, и я долго листал ее, сидя на чердаке. Массивная обложка была обтянута коричневой кожей, иллюстрации — на плотной блестящей бумаге. Перед каждой иллюстрацией — тонкая шелковистая прокладка, она шелестела и липла к пальцам. На всех картинках были цветы, но такие, каких я в саду не видел, да и вообще нигде. Они были огромные, гроздьями свисали с ветвей деревьев, поднимались от земли и благоухали, хотя в мансардной комнате стоял застарелый запах мышиного помета и пыли. Я спрятал голову между страницами книги, и в то же время боялся: вдруг обложка захлопнется, и я останусь один среди этого сладкого цветочного аромата, — больше всего он походил на запах дешевой карамели, шоколада и еще чего-то необъяснимо волнующего. Я блуждал в темном цветочном лесу, и на следующий день едва дождался полдня, когда солнце освещает и мансардную комнату, — лишь тогда я вновь решился туда подняться, чтобы наугад раскрыть книгу, отстранить пелену папиросной бумаги и обонять запахи. Это было так прекрасно…

который все знает, не дает и теперь сбить себя с толку.

Я не знал, то ли ОН хотел обмануть меня этим рассказом, то ли просто насочинял всякой лирики, — какие-то сентиментальные истории о детстве (какого времени? Я говорил о трехлетием ребенке, ОН же — о мальчике постарше. Скольких лет? Зачем?), к тому же истории эти настолько общи, что ОН мог их просто-напросто где-нибудь вычитать и запомнить. Всегда-то стараемся мы приукрасить свое прошлое, хотя бы и при помощи затхлого чердака. Романтики, Робин Гуды! Как бы то ни было, я должен был подтолкнуть ЕГО вперед — сейчас было бы ошибкой разыгрывать сочувствие и всепонимание, — я вытащил из кармана клочок бумаги, который так дорого мне обошелся, который даже мне удалось раздобыть не так-то просто, и положил перед НИМ на стол.