Йоан Славич - Избранное

Персида упрямо наклонила голову и торопливо и решительно вышла из дома.

Она всем сердцем чувствовала, что час ее рожденья был несчастьем для дома Хубэра, и никто не мог бы переубедить ее.

Чем ближе они подходили к мосту, тем тревожнее билось ее сердце. Ей все явственнее начинало казаться, что вот-вот должна решиться ее судьба, и вновь она чувствовала себя как будто на краю пропасти, где ей никак не удержаться и придется лететь в бездну, а перед ней все время маячило издевательски усмехающееся лицо Бурди.

Перейдя на другой берег и уже приближаясь к монастырю, Персида обернулась к Банди, который бежал вслед за ней. Хотя они вместе вышли из дома, Персиде показалось, что он возник совершенно неожиданно, словно с неба упал.

— Ты знаешь сына мясника Хубэра? — спросила она.

— Хубэрнацла, который побил отца за то, что тот плохо обращался с его матерью? — переспросил мальчик, и глаза его запылали.

— Откуда ты знаешь? — Персиде стало не по себе.

— Знаю! Я слыхал, как она жаловалась, да и люди говорят. А теперь Хубэрнацл вернулся домой и поколотил отца. Плохой человек этот Хубэр!

Мальчик говорил словно в бреду, и Персида попробовала переменить разговор.

— А Нацла ты знаешь?

Банди кивнул головой.

— Можешь ты его найти, где бы он ни был, и сказать ему, чтобы он ждал меня за Солоницей, когда я буду возвращаться из монастыря?

Банди снова кивнул головой.

— Иди, Банди, и побыстрее! — Персида направилась к монастырю, а Банди закружился на месте, не зная, в какую сторону ему бежать.

Не легкое это дело — отыскать Нацла!

Выбежав после злосчастной ссоры из дома, Нацл тоже не знал, куда ему податься.

Глядя на него, прохожие стали останавливаться, и люди, всегда жаждущие узнать, что происходит, образовали перед домом небольшую толпу. Нацлу некогда было размышлять, ему нужно было избавиться от испытующих взглядов, а потому, недолго думая, он направился к дому Оанчи, который был в их доме подручным, когда Нацл ходил в учениках, и был привязан и к нему, и к его матери.

Здесь он просидел до темноты, а потом пошел к Гринеру, чтобы занять у него несколько сотен флоринов и отправиться куда-нибудь подальше от этого мира, в котором делать ему стало нечего.

Почти вслед за Нацлом вышел из дома и Оанча и отправился к Хубэроайе.

В его голове никак не укладывалась мысль, что Нацл может покинуть свою мать. Тщетно втолковывал ему Нацл, что не может он помириться со своим отцом, что произойдет великое несчастье, если они вдруг повстречаются: Оанча намеревался их помирить или уговорить Хубэроайю оставить мужа, который принес ей столько огорчений.

И Нацл был прав.

Ударившись при падении о точило, Хубэр рассек голову и теперь лежал в постели. Но не рана была тяжела: больной, охваченный яростью, не переставал кипеть и упорно настаивал на том, чтобы Нацл без промедления был арестован и отдан под суд за то, что поднял нож, чтобы убить отца.

Хубэроайя рыдала и никого не желала видеть. Ей хотелось провалиться сквозь землю от стыда, и в мыслях она была уже готова продать и дом, и лавку, и виноградник, и землю, и сливовые деревья, то есть все, что было приобретено за целую жизнь, и уехать туда, где ее никто не знает. И вновь ее терзали сомнения, ей казалось совершенно невозможным, чтобы Нацл, ее ласковый и нежный ребенок, сделал то, о чем говорили вокруг.

Оанча явился словно посланец божий. Он знал доподлинную правду, и ее материнское сердце чуяло, что все произошло именно так, как рассказывал Оанча.

— Да, — говорила она с просветленным лицом, — Нацл не мог поднять нож на родного отца, но он не мог и бросить нож, видя, как приближается отец. Лжет мой муж, лжет подручный, лжет ученик. Оанча, прошу тебя, пойди и скажи, что они лгут, пусть люди знают правду!

Хубэроайя смирилась, она прощала сына, оправдывала и оплакивала его. Когда же Оанча заговорил о примирении, она грустно покачала головой.

Должно свершиться чудо, чтобы отец решился его простить: он должен обвинить сам себя, а этого он сделать не может.

— Тогда оставим все на волю божию! — проговорил Оанча. — Довольно ты страдала, а он все равно больше сын тебе, чем ему!

Хубэроайя с удивлением посмотрела на него.

Подобная мысль никогда не приходила ей в голову, и уж совершенно невероятным было то, что она пришла в голову постороннему человеку.

— Это безумие. Ведь он мой муж.

Слова эти были произнесены с такой самоотверженностью и христианским смирением, что Оанча даже оробел.

— Если господь бог захочет меня утешить, он помирит их, — помолчав, промолвила она.

Нацл все знал и так, но несмотря на это, глаза его наполнились слезами, когда Оанча сказал ему, что мать нисколько в нем не сомневалась.

Во вторник вечером, когда Персида вместе с Банди стояла на мосту, Нацл, подперев голову кулаками и переживая тяжкие душевные невзгоды, сидел перед Оанчей.

Он занял пятьсот флоринов у Гринера и готов был, как только стемнеет, отправиться в Арад, а оттуда в Вену.

Он был полон решимости, но встать и уйти все-таки не мог.

Он несколько раз брался за письмо, но не мог связать и десятка слов. Слова, написанные на бумаге, казались ему такими сухими, такими лживыми, что он в конце концов рвал бумагу, думая, что Персиде все, конечно, безразлично, если она не чувствует, что все, о чем толкуют люди, это неправда.

— Оанча! — обратился он, запинаясь, к хозяину. — У меня есть к тебе одна просьба, только ты никому на свете не проговорись об этом. Понял? Никому на свете!

— Не беспокойся, — отвечал Оанча, — можешь говорить, как покойнику.

— Ты знаешь дочку Мары? — спросил Нацл.

— Как не знать! — удивился Оанча.

Нужно сказать, что в свое время и до него доходили какие-то слухи, но это было давно и он все успел позабыть.

— Ты с ней когда-нибудь говорил? — продолжал Нацл.

— Никогда.

— Это неважно. Я прошу тебя, постарайся встретиться с ней как будто случайно, — ты понимаешь? — чтобы ни она, ни кто другой и не подумали, что это я подослал тебя, и расскажи ей, как все случилось.

Хотя Нацл твердо решил, что в темноте он окончательно уйдет, Оанча ему не верил, потому что Нацл все время отыскивал предлоги, чтобы еще остаться. В конце-то концов, он бы мог бросить все свои уловки, и Оанча не сдержался и спросил напрямую:

— А зачем ей это рассказывать?

— Не спрашивай меня — зачем, потому что я не могу тебе этого сказать, да ты и не поймешь меня. Я совсем не могу разговаривать с ней, но мне было бы очень неприятно, если бы она думала, что я бросился с ножом на родного отца.

Оанча больше ничего не сказал, хотя удержаться от расспросов ему было очень трудно. Так они и сидели молча, в полутемной комнате, каждый думая о своем.