Йоан Славич - Избранное

Ничто в этом мире не минует испытующего взгляда женщины, особенно, если она мать и имеет дочку. Дочка — это слепой котенок, который тычется то туда, то сюда, и мать начинает беспокоиться, как бы она не засиделась в девицах, и прикидывать: за кого бы ее выдать замуж. А у Марты дочка подрастала и, глядишь, года через три, через четыре могла пойти и под венец. Марта про себя твердо решила, что лучше, чем Трикэ, Султане мужа не найти. Он как будто нарочно был рожден для ее дочери: веселый, умный и трудолюбивый, добросердечный и послушный, подходящий по возрасту и, вообще, зять — лучше не придумаешь.

Марта настолько себе вбила это в голову, что даже и подумать не желала о том, что сам-то Трикэ этого не чувствует, что он самый немытый, самый лохматый и засаленный среди всех подмастерьев и вполне возможно, что Султэника, девочка весьма аккуратная, когда подрастет и у нее откроются глаза, станет заглядываться на другого молодого человека. Она и сейчас считалась с ним куда меньше, чем с другими подмастерьями, и помыкала им как простым слугой, которому можно приказать все, что угодно.

Но еще меньше, чем Султана, думал сам Трикэ о том, что когда-нибудь в жизни этой девочке доведется морочить ему голову. Он был привязан к ней, потому что она была дочкой Бочьоакэ и его жены, исполнял все ее капризы, но доведись спросить его врасплох, он не сказал бы, черноволосая она или белокурая, или ответил бы невпопад, что она вроде бы брюнетка, но с голубыми глазами, потому что такой была ее мать.

А вот мать Трикэ знал прекрасно. И как же, о господи, было не знать ее, такую добрую хозяйку?! Если в доме нужно было передвинуть шкаф, поднять на чердак корзину или мешок, спустить бочонок в погреб или принести что-нибудь из кладовой, хозяйка звала только его и только его брала с собой, когда ей или днем, или вечером нужно было куда-нибудь сходить. Трикэ вовсе не ощущал, что он настоящий подмастерье и не к лицу ему таскаться повсюду, как хвост, за хозяйкой, ему доставляло удовольствие исполнять все ее прихоти, смотреть ей и в глаза, и в рот, и вступить ей в угоду в ссору даже с родной сестрой. Так оно, действительно, и было, хотя он об этом и не подозревал.

Марта, нужно отдать ей должное, никогда при нем не говорила о Персиде ни хорошего, ни плохого. Но Трикэ было достаточно и этого, чтобы понять, что хозяйка не очень-то высокого мнения о его сестре. А хозяйка его не могла ошибаться. Он и сам чувствовал, что Персида слишком рассудительна, слишком скованная. Но все-таки она была ему сестрой.

Однако после скандала в доме Хубэра Марта не удержалась и выразила недоумение: как это Персида могла проявить слабость к такому человеку, как Нацл.

Щеки у Трикэ зарделись как пион.

— Это неправда, — возразил он. — Она всячески его избегала, а он бегал за ней по пятам.

Этого Марта не знала.

— Когда это было? — спросила она.

Трикэ почувствовал, что не нужно было этого говорить, но не мог и промолчать, коль скоро спрашивала сама хозяйка.

— Давно это было, — нехотя проговорил он, — когда еще мы в Араде жили.

— Ах, вот как! — промолвила Марта, которая только теперь начала понимать, что же произошло прошлой осенью. Как вообще многое может понять умная женщина, стоит ей только начать понимать.

Но все бы было ничего, не окажись замешанным в эту историю и Оанча.

Не было на всем белом свете человека добрее Оанчи, а ради Хубэроайи и ее сына он готов был и в огонь, и в воду.

Один только грех у него и был — не мог он владеть собой. Сидел ли он за работой, шел ли своей дорогой, всюду он разговаривал сам с собой и порой так громко, что люди оборачивались и покачивали головами. По ночам он тоже бормотал во сне. Так как же он мог молчать?!

Нацл в тот вечер, нужно сказать правду, не проговорился, куда и зачем приглашал его Банди. Но Оанча был бы круглым дураком, если бы не сообразил, что только от Персиды мог и явиться Банди. Когда же Нацл возвратился, его словно подменили. И никуда он не отправился, как собирался до этого, а вот мать-экономка и немецкий поп все последующие дни просто из кожи вон лезли, чтобы примирить Хубэра с сыном. Что и говорить, это им не удалось, зато мало-помалу весь город узнал, как все произошло, и Хубэр уже не настаивал на том, чтобы отдать сына под суд. Во всем этом видна была рука Персиды.

С наступлением сумерек Нацл выходил из дому, не говоря, куда направляется, а это и лишало Оанчу покоя: он должен был рассказать, ну, хотя бы только жене, рассказать хоть что-нибудь, и не так — бубня про себя или бормоча во сне, а с чувством, с толком, с расстановкой, как рассказывает человек, которому нужно облегчить душу. Что и говорить, конечно, Нацл отправлялся все туда же, потому что Оанча даже про это не говорил, а жевал слова, словно мочало.

— Сдается мне, — говорил он жене, — но не знаю и даже поверить не могу.

Жена же Оанчи точно знала и непоколебимо верила, что вечерами Нацл отправляется на свидание с Персидой, а уж если женщина знает да еще и верит во что-то, то совсем немного надо, чтобы в это же поверили и ее соседки.

— Так! — воскликнула Марта, когда слухи дошли и до нее, и, — ох, уж эти женщины! — вроде даже обрадовалась, будто застала смиренную Персиду на месте преступления. Конечно, она утверждала, что ничему подобному не верит и возмущалась теми, кто верит в это, однако нашла нужным молвить несколько слов Трикэ, чтобы тот знал и передал матери, о чем все-таки судачат люди.

Трикэ вспыхнул до ушей, но не из-за того, что сестра его встречается с Нацлом, а потому, что ему стало стыдно за хозяйку.

Нет! Это было невозможно! Нацл всегда, а особенно теперь, был в его представлении самым ничтожным человеком, на которого если и могла смотреть Персида, то только с ужасом.

Несмотря на это, Трикэ побаивался Нацла, а чем больше он думал о нем, тем живее становился и страх перед ним.

Этот сумасшедший был в состоянии, особенно теперь, сделать все, чтобы свести с ума и Персиду, соблазнить ее, обмануть, обвести вокруг пальца.

Подобные мысли только раздражали Трикэ. Он и сам был в таком возрасте, когда молодые люди всячески безумствуют, а думая о Нацле, он всегда видел перед собой хозяйку и приходил в ужас… Что бы сказала Марта, если бы Персида и в самом деле оказалась настолько слабой, что подчинилась Нацлу?! Какой позор!

Трикэ должен был что-то предпринять!

Но что?

Самым простым было пойти к матери и предупредить ее, чтобы она не спускала с Персиды глаз, или заперла ее в монастыре, или придумала что-нибудь еще. Трикэ уже решился на это, но в самый последний момент раздумал: ему стало как-то не по себе, он почувствовал угрызения совести.

«Поговорю-ка я с Персидой начистоту, как я всегда с ней разговаривал, — подумал он, — и скажу, как я умею говорить, что плохо ей будет, если она не станет остерегаться этого немца».