Йоан Славич - Избранное

— Вот, парень, бумага, подтверждающая твои права, и не забывай никогда, что ты должен беречь честь своего цеха. Будь усердным и послушным, честным и достойным доверия. Путешествуя, не теряй времени даром, потому что в наш цех принимают только достойных людей. Да поможет тебе бог!

Так должен был говорить цеховой староста; так говорили ему, когда он получал разрешение на путешествие; так говорил и он всем, кто получал это разрешение из его рук.

Хубэр был этим весьма недоволен: как это какой-то Бочьоакэ смеет говорить подобные слова его Нацлу, сам же Нацл стоял перед Бочьоакэ смиренно, словно хотел поблагодарить за благожелательные советы, в которых он вроде бы действительно нуждается.

Но миновало и это, и на следующий день Нацл отправился в Арад, поглядывая на путников так, словно большой мир, куда он направлялся, принадлежал ему одному.

Был разговор о том, что пока он остановится месяца на два в Араде, здесь неподалеку, чтобы привыкнуть к житью на чужбине.

Денег у Нацла было достаточно. Он и сам кое-что скопил, и отец ему дал, да и мать кое-что тайком вручила. Он бы мог выбрать любую гостиницу и жить по-барски.

Но Нацл был не таков.

Он считался подмастерьем, помощником мясника и был горд, что может поселиться в цеховом доме, где останавливаются только мясники, а не разный сброд — кто откуда.

В доме он встретился еще с тремя подмастерьями: один был немец из Тимишоары, другой — венгр из Дебрецена, третий — словак из Бикиша, а подмастерья из одного цеха, где бы они ни встретились, всегда приятели.

А когда встречаются приятели, они всегда рады посидеть, поговорить, пропустить рюмочку; Нацл же и по натуре и по обличию очень располагал к задушевной беседе.

Новые друзья потягивали вино и разговаривали как люди, пустившиеся посмотреть свет, рассказывали, как живется в родных краях, и старались доказать друг другу, что нигде не живется лучше и приятней, чем «у нас».

Было уже поздно, когда Нацл, который выпил немного, но для него вполне достаточно, подпер голову рукою и задумался, в то время, как его друзья продолжали разговор. Потом глаза его наполнились слезами.

— Эй, что с тобой? — спросил венгр.

— Вам этого не понять, — отвечал расчувствовавшийся Нацл. — Говори вам, не говори, вы все равно не поймете! Я и сам не в силах вам объяснить. Даже знай вы мою матушку, представляй, что она за мать, и тогда бы вы меня не поняли. Когда я уходил, она говорила, что рада этому, а я знаю, что теперь она плачет и будет плакать, не переставая.

Нацл сам всхлипывал, произнося эти слова.

— Это правда, — поддержал растроганный немец, — трудно расставаться с матерью!

— Особенно, если отец такой, как у меня — бессердечный человек! — совершенно невольно вырвалось у Нацла.

— Ничего, все пройдет! — пробормотал словак.

— А что мне говорить, — перебил его венгр, — если я оставил дома зазнобу, такой бутончик, что голова кругом идет, как только ее увидишь.

Нацл поднял голову и посмотрел на венгра. Ему хотелось взять графин и стукнуть его по голове. Зачем нужно еще и об этом напоминать?

— У меня, — медленно заговорил он, — никакой зазнобы нет, но девушки и у нас водятся. Нужно увидеть собственными глазами, чтобы понять, что такое девушка. Понял? У нас тоже девушки есть! — крикнул он и, схватив графин, грохнул его об пол.

Отпрыск Хубэроайи вошел в раж.

Что бы было, если бы ему стало ведомо, что по той же дороге и в тот же самый час прибыла в Арад и Мара со своими детьми.

Разница заключалась только в том, что остановилась она не в доме мясников, а в доме Клаича, где была очень радушно принята.

Голова у Мары была забита мыслями о дочери.

Отдавать Персиду к монахиням она уже не хотела, а дома ее держать не могла. Великое было бы дело, если бы удалось оставить ее в доме Клаича, конечно за небольшую плату.

Милена была невестой семинариста. Персида была девушкой более красивой и куда более умной, чем Милена, а что до приданого, то при необходимости она могла бы иметь и приданое побогаче, чем у Милены.

Никто не знает, где его подстерегает счастье!

У жены Клаича никаких соображений не было, но одна мысль пришла и ей в голову.

В Сан-Миклуэуше, здесь, за Мурешом, освободилось место священника, и Мунтяну, жених Милены, делал все возможное, чтобы получить его. И вот теперь, до троицына дня, они должны были сыграть свадьбу. Милена вместе со своей сестрой Анкой работали не покладая рук, чтобы вовремя покончить с приданым, а Персида была настоящей мастерицей, когда брала в руки иглу и ножницы.

Было бы очень хорошо, если бы она осталась в городе до свадьбы и помогала девушкам.

— Боже ты мой! Это невозможно, — запричитала Мара, — ведь ей нужно возвращаться в школу.

То же самое говорила и Персида.

Но зачем возвращаться в Радну, если девушки так неотступно уговаривают остаться, а их мать даже проронила, что будет весьма признательна Персиде.

Мара вернулась в Радну, но вернулась одна, прихватив с собой, вполне понятно, чрезвычайно вежливое письмо для матери Аеджидии.

Теперь Персида пусть не плачет, что ей нечего делать. Кроме дочерей в доме Клаича жили еще четыре ученика, а из семи подмастерьев только двое жили своим домом. При этом Лена не держала служанки, а прибегала к помощи учеников и собственных дочерей.

В доме Клаича было так приятно, что Персиде, которая долгое время была правой рукой монастырской экономки, захотелось принять участие в общей жизни: она сновала везде и всюду, всем помогала, наводила порядок, поддерживала монастырскую чистоту.

Не нравилось Персиде только то, что за столом она должна была сидеть с подмастерьями, которые все время пялили на нее глаза. Однако таков был обычай в этом доме, и никому даже в голову не могло прийти, что может быть как-то по-иному. А если бы хозяин отказал подмастерьям в чести сидеть с ним за одним столом, то подмастерья вообще могли уйти от него.

Из-за Персиды и подмастерья чувствовали себя за столом несколько стесненно, и Бодрочану, самый толковый из них, прежде чем появиться за столом, вымыл руки, причесался и сменил сюртук. Другие последовали его примеру, словно это был праздничный день, и с тех пор так это и повелось.

Один только Трикэ не принял нового обычая.

Он прекрасно понимал, из-за чего так стараются все остальные подмастерья, и был чрезвычайно горд за сестру. Но вот поступать, как все, он не считал нужным, ведь он и без этого оставался братом Персиды.

Но по воскресеньям мылся и он.

Он знал, что Мунтяну приходит с кем-нибудь из приятелей и ведет девушек в церковь, и не мог позволить, чтобы сестра одна пошла вместе с ними.

Что и говорить, люди ходят в церковь, чтобы молиться, но, оказавшись там, глазеют по сторонам, раскланиваются со знакомыми и ведут разговоры. Трикэ знал, что дочери Клаича из церкви никогда не возвращаются одни, и старался тоже быть среди тех, кто вместе с ними направлялся к дому.