Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Нет, сеньор.

— Они тебе безразличны?

— Тоже нет.

— Тебе больно?

— Да, сеньор… Иногда словно защемит что-то внутри… Но когда нас много и каждый говорит и делает дурное, глядишь — и уже отпустило… Но бывает, оно подолгу не унимается… А вот как сегодня, такого еще не было…

— У тебя мать есть?

— Что есть что нет: она у меня совсем пропащая. Десять лет уже как сидит в тюрьме Алкала — за грабеж, да еще ребенка убила.

— Пресвятая сила! А семья у тебя есть?

— Один я.

— А тебе хотелось бы переменить свою жизнь?.. Бросить воровство, избавиться от бремени грехов?..

— Хотелось бы… да разве это можно?.. Все равно собьют… Да и нужда…

— Не думай о нужде. Если хочешь быть хорошим, достаточно сказать себе: «Я хочу». И если ты отвратишься от своих грехов, как бы ужасны они ни были, господь простит тебя.

— Это вы верно говорите, сеньор?

— Верно.

— Неужели это правда? И что же я должен делать?

— Ничего.

— И так, ничего не делая, можно спастись?

— Ничего, кроме одного: ты должен раскаяться и никогда не грешить больше.

— Не может быть, чтоб так просто, не может быть. Покаяться… да, покаяться мне есть в чем.

— Тебе надобно терпеливо переносить все невзгоды, и если людской закон осудит тебя, смириться и принять наказание.

— Но меня посадят в тюрьму, а там чему только не научишься. Пусть меня оставят на свободе, и я исправлюсь.

— На свободе ли, в заключении, ты сможешь быть таким, каким захочешь. Посмотри: на свободе ты был плохим, очень плохим. Так чего же тебе бояться тюрьмы? Страдая, возрождается человек. Научись же страдать, и все будет даваться тебе легко.

— А вы меня научите?

— Не знаю, что будет со мною. Если бы мы были вместе, я научил бы тебя.

— Я хочу быть с вами, сеньор.

— Это очень просто. Думай о том, что я тебе сказал, и мы будем вместе.

— Значит, думать — и больше ничего?

— Больше ничего. Видишь, это просто.

— Я буду думать.

Так они говорили, а за высокими окнами уже брезжил рассвет.

В то время как на мужской половине происходили описанные выше бурные события, на женской царила мирная тишина. Кроме Андары, Беатрис и девочки-бродяжки, здесь никого не было; поначалу женщины завели разговор о том, какой скверный оборот принимает их паломничество, но обе решили и впредь противостоять невзгодам и ни в коем случае не расставаться со святым человеком, который избрал их спутницами своей достохвальной жизни. Каких только предположений о будущей их судьбе не было высказано! Беатрис больше всего угнетало то, что партия обязательно должна будет, пройти через Мостолес, и — боже мой, какой стыд! — односельчане увидят ее под конвоем, как настоящую преступницу. О, она презирала суетное людское мнение, но испытание, которому решил подвергнуть ее господь, оказывалось слишком тяжким, и ей требовалось собрать воедино все свое христианское мужество и веру, чтобы выйти из него с честью. Она вдруг расплакалась; слезы текли ручьем, и Андара безуспешно пыталась утешить подругу.

— Дак тебя ж никто не держит. Скажи жандармам, что не пойдешь в Мостолес, а сама попозже нас догонишь.

— Нет, тогда выйдет, что я струсила, а ведь сколько раз он нам говорил крепиться. Чтобы я от мучений бежала — да ни за что на свете! Горько мне будет своих увидеть, да ведь еще горше, если скажет мне дон Назарио: «Что-то ты, Беатрис, больно скоро устала свой крест нести», — а он уж, верно, так скажет. И что там со мной в Мостолесе ни случись — все лучше, чем такое услышать. Авось за этот позор господь мне мои грехи простит.

— Ее грехи — видали! — сказала Андара. — Ладно, не ерехорься. У меня-то грехов побольше. Если б стала я над каждым так убиваться, целое море бы натекло — хоть купайся. Наплакаться всегда успеешь. А уж какая я была дрянная, этакая дрянь. Что там и говорить: врала, сплетничала; клятвы ложные давала, людей оскорбляла, руки распускала, кусалась… платок один раз украла, ну, еще — песету… А мужиков сколько у меня было, и к зелью пристрастна.

— Нет, Андара, — сказала Беатрис, даже не пытаясь сдержать слезы, — сколько ты меня ни утешай — все без проку. Мои грехи хуже. Дурная я женщина.

— А все ж до меня тебе далеко. Нет, Беатрис, что ты хуже меня хочешь выставиться, я на это не согласная. Да таких мерзопакостниц, как я, мало на свете было, а может, и вообще не было.

— Нет, нет, я больше грешила.

— Ничего, очистишься… Скажи лучше: ты дом поджигала?

— Нет, а что тут такого?

— Так что у тебя за грехи-то? Чубарого любила… Эка невидаль!

— И еще, и еще… Ах, кабы заново родиться!..

— То же бы и вышло.

— Нет, нет, я бы такого никогда больше не сделала.

— Уж лучше бы помолчала. Ну да ладно… Только что верно, то верно: все мои проделки так камнем на душе и лежат; но ведь он сказал: «Придется пострадать». А коли одно нам теперь осталось — разные беды-невзгоды терпеть, я и не плачу, придет еще время.

— А я вот не могу, — отвечала безутешная Беатрис. — Как подумаю, сколько я против господа и ближних своих грешила — не сочтешь. И сколько я ни плачь — все будет мало, чтобы простились мне грехи мои бессчетные.

— Что же еще остается господу, как не простить тебя, коли ты была такая плохая, а теперь — ровно ангел небесный?.. Вот я грешна так грешна, не простит меня господь. Понимаешь, Беатрис, уж больно глубоко во мне это самое зло сидит. Помнишь, когда мы в замке жили, так ведь я тебе знаешь как завидовала: думала, он тебя больше меня любит. Большой грех зависть, верно? А когда схватили нас и увидела я, что ты по своей воле за нами идешь, и свободы себя лишаешь, и разделить вину с нами хочешь — вмиг не стало у меня дурных мыслей; поверь, Беатрис, — прошло это, и я теперь от всего сердца тебя люблю и все твои печали своим сердцем чувствую.

— А я твои.

— И не хочу я, чтоб ты так убивалась да плакала — ведь все наши грехи ужасные (а мои особо) мы теперь трудами тяжкими и позором смываем. Я плакать не привыкла — натура у меня другая. У тебя душа мягкая, нежная, а у меня — кремень; ты одно знаешь — всех любить, а я так скажу: от него можно и горькое слово выслушать, но все же должен человек уметь от всякого сброда себя оборонить…

— Молчи… Бог — наш заступник. У бога защиты ищи.

— Да, заступник. Но ведь дал же он мне руки, дал же он мне язык. А зачем, спрашивается, мне язык, как не затем, чтоб отчехвостить, кто не верит, что Назарин наш и взаправду святой? На что мне руки, если я не могу по шее дать тому, кто его обижает? Эх, Беатрис, я ведь с малых лет еще такая вояка. И уж ты мне поверь: правое слово кровью утверждается, и чтоб каждый признал, каждый поверил, что он святой божий человек, надо кой-кому мозги вправить. Труды да бедствия — это ладно. Но когда вижу я, как правду наизнанку выворачивают, — прямо свирепею вся. Ты не думай: если надо, и я смогу мученицей быть — не хуже, чем на картинке; но ведь прямо сердце разрывается, когда ведут его связанного, с бандитами да убийцами, а какую он, спрашивается, преступность совершил — ангел этот божий, серафим небесный — кроме как бедных утешать да больных лечить? И вот те крест: если б только он мне знак подал, уж я бы знала что делать, засучила б рукава да и вызволила его отсюда, а всех этих жандармов, да судей, да тюремщиков — к ногтю, а его на руках бы отсюда вынесла, приговаривая: «Вот, смотрите, вот он, кому вся истина об той и об этой жизни ведома, кто ни разочка не согрешил, у кого душа и тело, как облатка, — без пятнышка, поклонитесь нашему святому все христиане и которые пока еще нехристи».