Анри Монфрейд - Приключения в Красном море. Книга 2 [Человек, который вышел из моря. Контрабандный рейс]

— О, не волнуйтесь, у меня есть гораздо лучше. Я подумал только, что вас удовлетворит товар такого качества, потому что он намного дешевле.

Я отвечаю с видом оскорбленного достоинства:

— Я приехал сюда издалека не за тем, чтобы покупать отбросы. Покажите-ка мне лучше, что у вас еще имеется.

Он снова исчезает и тут же возвращается с таким же, но более пластичным веществом, на сей раз зеленоватого цвета. Он проделывает тот же эксперимент, но теперь пламя гораздо выше и очень сильно коптит. Он не гасит огонь. Видимо, это признак безупречного качества.

Теперь я знаю, как выбирают гашиш.

Я выражаю свое удовлетворение, и мы договариваемся о количестве скупаемого товара: четыреста ок по цене двадцать франков за оку.

Теперь мы отправляемся за товаром на склад, где он хранится.

Служанка вручает нам короткие факелы из воска, и двое крепких слуг, вооруженных здоровенными дубинками, следуют за нами. Петрос открывает низкую дверь, за которой открывается каменная лестница, ведущая в погреб.

Из подземелья разит плесенью. Мы оказываемся в склепе, выбитом в горном известняке. В этом сводчатом круглом помещении свалены мешки с последним урожаем гашиша. Слуги отбирают мешки в количестве, примерно соответствующем моему заказу, кладут их среди зала и бьют по ним своими палками изо всех сил, чтобы размельчить вещество и придать ему порошкообразную форму.

Мы являем собой весьма странное зрелище: священник Папаманоли в своей длинной черной сутане и рядом с ним — Петрос, ссыпающий образцы каждого мешка в белый пакет с видом прокурора, зачитывающего приговор. Мы держим в руках восковые свечи, бросающие отсвет на двух плечистых детин, без устали лупящих по пузатым мешкам. Наши гигантские тени мечутся под сводами подземелья, и напуганные светом летучие мыши мелькают над головами, слегка задевая нас мягким крылом и заставляя дрожать пламя факелов.

Я был единственным из зрителей, кто оценил романтическую прелесть этого незабываемого зрелища.

Петрос вручает мне пакет с образцами порошка, свидетельствующими о среднем качестве товара.

Мешки сносят в гумно, чтобы холодный ночной воздух помешал порошку слежаться.

Я отправляюсь в отведенную мне комнату в сопровождении моей переводчицы-дурнушки и юной босой служанки с кувшином воды, полотенцами и прочими принадлежностями для гостя, отходящего ко сну. Я бы предпочел, чтобы красотка одна показала мне комнату, чтобы иметь возможность продвинуться в увлекательнейшем этнографическом исследовании, и про себя посылаю старую деву, говорящую по-французски, ко всем чертям.

Новые простыни из грубого, сотканного вручную полотна, совсем заледенели, и мне не удается согреться; события дня вихрем проносятся в голове, разгоряченной гашишем, который я вдыхал в подвальном склепе. Я вскакиваю с кровати, не в силах оставаться на месте. Моя комната соседствует с чердачными помещениями, где, должно быть, спят служанки… Надо поглядеть…

И вот я крадусь впотьмах, на ощупь, задевая головой связки лука и кукурузы, подвешенные к потолку, спотыкаясь о пыльные мешки, как вдруг полоска света пробивается у меня под ногами и до моего слуха доносятся голоса с нижнего этажа. Я ложусь на живот и вижу сквозь щель в рассохшемся полу деревенскую комнату с побеленными известью стенами, по которой движутся двое. Папаманоли раздевается, собираясь улечься в кровать, а Петрос, стоя со свечой в руке, читает голубую бумагу, похожую на телеграмму. Прочитав, он возвращает ее священнику, который тут же подносит ее к свече, преспокойно сжигает и растирает пепел каблуком.

Жест в сторону моей комнаты убеждает меня в том, что они говорят обо мне, а телеграмма, возможно, была той самой бумагой, которую принесли за обедом в Пирее у госпожи Смирнео.

Утром я просыпаюсь от шума — дом гудит, как потревоженный улей. На гумне, где сложены мешки, по которым вчера гуляли дубинки слуг Петроса, в густой пыли копошатся работники.

На середине комнаты стоит нечто вроде бильярдного стола: очень частая сетка, натянутая на основание с четырьмя ножками. Сюда ссыпают лопатами порошкообразный гашиш.

Большая простыня прикрывает ножки стола, не позволяя просыпанному порошку рассеиваться в воздухе.

Женщины, спрятавшие волосы под платок, равномерно распределяют порошок и просеивают его. Мужчины забирают его затем большими лопатами и насыпают в гигантский железный чан, чтобы сделать смесь однородной.

Госпожа Петрос лихорадочно шьет на машинке мешочки из белого полотна, и одна из женщин проставляет на них с помощью резиновой подушечки клеймо в виде слона. Затем она передает мешочки другой работнице, которая наполняет, тщательно взвешивает и завязывает их.

Наконец мешочки, равномерно уложенные между стальными дисками, попадают под большой пресс. Когда они скапливаются в достаточном количестве, мускулистый мужчина в безрукавке поворачивает винт, и мешки медленно сплющиваются, превращаясь в твердые, как воск, лепешки размером тридцать на пятнадцать сантиметров и толщиной всего в четыре сантиметра. В таком виде гашиш вывозится на экспорт, и слон, красующийся на каждом пакете, является фабричной маркой.

Петрос время от времени помогает вместе с высоким мужчиной вращать пресс. Я не вижу лица его напарника, так как он накинул на голову полотенце с отверстиями для глаз. Глаза кажутся мне знакомыми… Ну да, конечно, это не кто иной, как мой кюре Папаманоли. Он снимает маску со смехом, и передо мной предстает длинная борода и знакомый пучок волос. Он надел капюшон, чтобы уберечь свою пышную растительность от пыли. Вполне естественно, что он решил помочь родственникам.

Мало-помалу гашиш приводит работников и работниц в возбуждение, и они принимаются распевать во все горло, шутить и приставать друг к другу с криками и беспричинным хохотом.

Я тоже невольно заражаюсь всеобщим весельем. Даже маленькая дурнушка из Триполи теряет свою серьезность и ведет себя вольно… К счастью, работа подходит к концу, иначе не знаю, чем бы все это обернулось.

На дворе мастер запаивает оцинкованные ящики, куда будут сложены пластины гашиша.

Пока кипит работа, служанки в нарядных платьях накрывают на стол в тени высокого орешника перед гумном. Все — и хозяева, и слуги — усаживаются за длинным столом и едят вместе, как в добрые старые времена. Жареный барашек, дичь, форель — поистине пантагрюэлевский пир, сродни тем, что закатывали когда-то средневековые феодалы. Такое возможно теперь лишь в сельской местности с благодатным климатом. Впрочем, никто не выходит здесь за рамки приличий, ибо эти горцы, живущие на лоне природы, сохранили естественное чувство стыдливости.