Даниил Мордовцев - Вельможная панна. Т. 1

Но и здесь он поступил так же непрактично, как привык поступать всю жизнь. Вместо того чтобы думать о Польше, он думал только о себе. Вместо сожаления о постигших нацию бедствиях, он только и помнил, только и говорил всем, каким бедствиям подвергался он, как хватали его заговорщики, как чудесный Промысел спас его от рук убийц (мнимых). Вместо того чтобы высказать перед нацией всю свою несостоятельность, сознаться в ошибках, в отсутствии политических соображений и такта и просить у нации совета и нравственной поддержки, король продолжает плакаться над своей собственной участью, не перестает говорить о том, что чуть-чуть не была пролита «неповинная кровь» (несколько капель, впрочем, было пролито). Узнав положительно о решении кабинетов соседних государств отрезать от Польши несколько провинций, Станислав-Август в начале 1773 года созывает сенат (senatus consilium). Но в циркулярах, разосланных по этому случаю, поднимает такие истории, о которых вовсе не следовало говорить и в особенности ставить себя в такие неловкие отношения с патриотами, что едва ли уже можно было надеяться на успех. Он же был виноват перед ними, а не они перед ним. Бестактность короля проявилась в том, что он, вместо того чтобы умолчать о деле конфедератов, выставил это дело в самом оскорбительном свете. Он и теперь не хотел или не умел понять, что патриоты любили Польшу не меньше того, как он ее любил, по крайней мере ему так казалось, что он ее любил. Он не хотел понять или не умел, что у патриотов неприязни лично к нему, как Понятовскому, не было, а была неприязнь к нему, как к королю, который отдал свое государство в руки генералам и полковникам, пришедшим в Польшу с чужими войсками и полонившим ее. Он не умел понять, что конфедераты меньше виноваты были перед Польшей, что не они накликали беду на свое царство, а он; не они призвали войска чужих государей, а он для охраны своей персоны; что если кто погубил Польшу, так это он прежде всего, а потом правительственная шляхта, не хотевшая знать других сословий, не понимавшая, что троны крепки любовью нации. В самую тяжелую минуту своего царствования Станислав-Август остался все таким же, каким был до сих пор, и не образумился настолько, чтобы догадаться, что можно было бы и не оскорблять несправедливым упреком конфедератов в то время, когда Польша действительно находилась в опасности и когда трон нуждался в поддержке нации. Оскорбляя конфедератов, Станислав-Август отталкивал от себя едва ли не большую половину нации, в то время когда наиболее нуждался в ее помощи, и разрушал единодушие в государстве, когда только единодушие могло еще спасти Польшу. Он напомнил о своем низложении с престола и о «цареубийстве», которое, к счастью, не совершилось, и о злодействах, и бесчестии нации и проч., и все это связал с именем конфедерации, хотя, конечно, мнимая деликатность не позволила ему употреблять самого имени ее, когда идея, скрывавшаяся под этим именем, была совершенно им опозорена, оскорблена и дело конфедератов унижено. Между тем о себе Станислав-Август выражается отборными фразами: он говорит, что скипетр вручен ему единодушною и свободною волею народа, и, наконец, распространяется даже о своей любви к подданным.

Но подданные сами знали всю силу этой любви и заплатили королю равносильным чувством. Они и не думали спасать такого короля, как Станислав-Август, а вместе с тем дали погибнуть и всей, некогда блестящей, Речи Посполитой.

Мало того, что Станислав-Август своим призывом к открытию сената оскорбил полнации и тем ослабил и без того ничтожные свои силы, союзные державы, делившие между собой Польшу, запретили присутствовать в senatus consilium тем сенаторам, которые считались представителями отпавших от Речи Посполитой территорий.

«Вы не должны присутствовать в сенате, – писал Штакельберг тем депутатам Речи Посполитой, которые должны были отстаивать интересы провинций, отходивших к России, – и если вы преступите это приказание, то я предупреждаю вас, что вы навлечете на себя жестокое преследование, и последствия вашего неповиновения будут для вас гибельны».

Области, отходившие от Польши, уже потому не могли выслать своих представителей в сенат, что и легально и фактически стали чужими для Речи Посполитой территориями. В них уже организовалось свое управление, сообразно с общей административной организацией тех государств, к которым они отходили. Так, например, в той части польского королевства, которая отрезывалась в пользу России, уже находились русские губернаторы, генерал Каховский и Кречетников, а главным правителем всех отрезанных земель уже фактически был граф Чернышев. Там уже находились не только русские офицеры и солдаты, но и русские чиновники. Там быстро вводилось русское судоустройство. Там шла в это время присяга на подданство России и должна была быть кончена к 15 января 1773 года, и только для тех, которые вследствие отлучек за границу или по каким-либо другим препятствиям не успели присягнуть в 1772 году.

Отправление депутатов в варшавский сенат по призыву короля, уже чужого для них, могло считаться теперь государственной изменой или по крайней мере нарушением тишины и спокойствия граждан.

А «дела, нарушающие тишину и спокойствие граждан, – говорилось в русских правительственных публикациях, – да будут ведомы не в иных местах, как в тех, кои от власти верховной (русской) на то устроены». Даже «апелляция из нижних судов, кои были в высшие суды, подвластные республике или короне польской, ныне перенесутся в русские правительства по порядку, куда какие делать надлежит».

Не хотевшие покориться вновь вводимым порядкам добровольно бежали из Польши, потому что они не могли укрыться даже в так называемой свободной Польше и не могли быть безопасны в самой Варшаве, окруженной иностранными войсками, которые должны были наблюдать за общественными тишиной и спокойствием. Русское правительство, впрочем, распорядилось очень человеколюбиво с теми, которые не желали делаться русскими подданными: оно позволило им продать в известный срок свое имущество и покинуть родину; а если в назначенный срок имение не продавалось, то отбиралось в казну.

Бедная родина нашей маленькой героини!

Как же сам народ относился к новому господству? Народу было все равно, кто бы ни повелевал им, лишь бы не мучили его войнами, тяжкими поборами, открытыми грабежами, судебной расправой, волокитой и шляхетским произволом. Но во всяком случае он не желал продолжения господства польских панов и рад был переменить их на других, чтобы по крайней мере попытать счастья и попробовать, не будет ли лучше в других руках. Польскому народу терять было нечего, потому что он все потерял: и материальное довольство, и покой, и даже последнее достояние, какое мог иметь самый бедный подданный самого бедного государства. Следовательно, народ молчал, равнодушно или даже с радостью слушая публикации, что он переходит в подданство к другому государству. Ему не жалко было расставаться с панами, притом многие паны оставались на своих местах и сами не хотели расставаться со своими хлопами, а чтобы не расстаться с ними – присягали на верность другому правительству. Вместе с ними присягали и хлопы. Притом новые правительства на первый раз оказали разные милости новым своим подданным.