Даниил Мордовцев - Вельможная панна. Т. 1

Императрица рассмеялась.

– Что ж, Левушка, поделом вору и мука, – сказала она.

Потом, обратясь к Потемкину, к Безбородко и Храповицкому, рассказала о том, как когда-то высечен был Нарышкин.

Разговор этот происходил в Бериславле, бывшей турецкой крепости Казикерман, где царственный поезд останавливался на ночлег по 19 мая.

– Берислав – «Бери славу», – сказала императрица, принимая от Безбородко бумагу для подписания, – хорошо придумано название для бывшей турецкой крепости – «Бери славу». Она уже взята.

– Нет, матушка-государыня, не взята еще «вся слава», – заметил неугомонный Нарышкин. – Она будет взята, когда на троне Константина Великого вместо «тени Аллаха» засияет наше «солнышко».

– Добро! – улыбнулась государыня. – Я это сиденье готовлю для своего внука, Константина… Недаром то сиденье именуется Константинополем… Так, Григорий Александрович? – глянула она на Потемкина.

– Так, матушка… А тебе я обещаю «Пальмиру».

Государыня была очень оживлена, довольная всем, что она видела в новозавоеванном крае.

– Хорошо, – продолжила она, – что, отдыхая теперь со свежею головою и лучшими сведениями, можно будет прилежнее работать в Эрмитаже. Все сама вижу и слышу, хотя не бегаю, как император Иосиф.

Сухопутное путешествие государыни совершалось в великолепной шестиместной карете, в которую она, вместе с Иосифом, непременно приглашала то послов, то высших сановников.

В Бериславле в эту карету приглашен был и очаровательный свекор нашей героини, «вельможной панны», принц де Линь.

«Мне все еще кажется, – говорил принц в своих запис-ках, – что я грежу, когда в глубине шестиместной кареты, истинно триумфальная колесница! которую мчали 16 татарских коней и в которой я, сидя в общество двух коронованных особ, часто засыпая от жары и просыпаясь, слышал разговор этих венценосных владык многих царств, все это кажется мне грезой.

„У меня, – говорит одна, – тридцать миллионов подданных только мужского пола”.

„А у меня всего двадцать два миллиона – обоего пола”».

Двадцатого мая Екатерина увидела бывшую столицу ханов, Бахчисарай, что-то сказочно восточное, но не грандиозное.

Вид этого города, заключенного в горном ущелье, произвел на императрицу глубокое впечатление.

Столица Гиреев… Сколько ужасов разносилось по Украине из этого гнезда хищников! Сколько слез пролито тут теми, о которых пел в Киеве слепой, ослепленный хищниками кобзарь!

Утомленная сухопутной ездой и волнуемая думами императрица, проведя первую ночь во дворце Гиреев, долго не могла заснуть. Ей не верилось, что на нее смотрят стены, столько столетий созерцавшие тут других владык!.. Это их тени витают в утраченном ими дворце и пугают ее сон и воображение… И она переносилась в прошлое. Но прошлое заволакивалось дымкой… А настоящее…

В Крыму… В столице ханов, в их дворце! В беспредельной дали представлялась ей ее собственная столица, вся закутанная в снежные покровы, какою она оставила ее суровой зимой, отъезжая на этот знойный, палящий юг, под солнце Гиреев.

Что это журчит там, в ночной тиши?.. Или это ходит кто за стеной?.. Неужели это тени бедных невольниц гарема?..

А там что-то журчит… Да это «фонтан слез…» Это плачет тень Марии Потоцкой, может быть, родственницы нашей героини, «вельможной панны…»

Последний хан, Шагин-Гирей, слышал этот плач в ночной тиши… Теперь не слышит и не услышит больше…

Ее живому воображению рисовались картины прошлого этой волшебной, недавно еще почти сказочной страны… Опять эти ханы, опять их кровавые тени… Журчание фонтанов – это слезы невольников и невольниц… Вон откуда эта вода фонтанов. Из слез!

Что-то сказочное… Точно из сказок Шахерезады.

И она, бывшая маленькая принцесса в родном дворце своего отца, мечтавшая о каком-нибудь маленьком Гессене или Ганновере, теперь она давно уже повелительница многих обширных царств и этого волшебного мирка… Ей вспомнилось далекое, скромное детство, далекая маленькая родина…

И вот куда ее привела непостижимая звезда ее жизни… Звезда! Нет, не звезда, а вот эта уже пронизанная серебром голова.

– Ля-иль-ля-иль, Алла Мухамед расул Алла!.. Ля-иль-ля-иль Алла!

– Что это? Где я? – встрепенулась на своем ложе императрица.

– Ля-иль-ля-иль Алла, Мухамед расул Алла!

– А! Да это муэззин призывает православных, моих подданных к утренней молитве… Я в Бахчисарае… Уже утро… Пора вставать…

И ночные тени, грезы, все исчезло.

Екатерина встала, спешно набросила на себя легкий капот, и, все еще под влиянием ночных мечтаний, тут же стала набрасывать на бумаге какие-то стихи… Она писала:

Когда потом, при помощи Марьи Саввишны, императрица оделась, чтоб выйти в кабинет, там уже шуршал бумагами Храповицкий, то подвергая «перлюстрации» некоторые письма, подлежавшие этой шпионской операции, то разбирая и рассортировывая остальную почту и доставленные курьером бумаги, для доклада государыне. Полное лицо его было красно, и он часто вытирал выступившие на его высокий, зализанный лоб крупные капли пота цветным фуляром.

– Что, потеешь, Александр Васильевич? – ступая бесшумно по коврам в кабинете, спросила Екатерина Алексеевна с улыбкой.

– Преужасно потею, ваше величество, – быстро отвечал Храповицкий, почтительно кланяясь.

– Еще бы! В Зимнем дворце и в Эрмитаже потеешь, а здесь в ханском дворце, почти под азиатским солнцем, и за спешной работой вспотеешь, – ласково сказала государыня. – Вот и я потею, да ночь была что-то уж очень душная.

– Да, ваше величество, это не Петербурга не Царское, – доложил Храповицкий. – Там, вон пишут, май довольно холоденек.

– Много спешных бумаг?

– Достаточно, ваше величество… Сейчас доложу.

– Не диви, что потеешь.

В «Дневнике» Храповицкого об этом его «потении» упоминается довольно часто. Но императрица, к счастью, не знала, что это «потение» ее секретаря не всегда происходило от «спешной работы».

Бантыш-Каменский так характеризует в своем знаменитом «Словаре» Храповицкого:

«Тучный собою, имел нрав гибкий, вкрадчивый, должен стоять наряду с утонченными придворными: он умел ладить с Вяземским и Безбородко, познакомился с Мамоновым, прежде нежели последний вошел в силу. Был дружен с любимым камердинером государыни Зотовым (знаменитый Знахарь), который передавал ему самые тайные разговоры. Уверяют, будто он при всех своих достоинствах имел одинаковую слабость с бессмертным лириком нашим Ломоносовым, только предавался оной ложась спать, в надежде, что не будет требован во дворец».