Даниил Мордовцев - Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)

Увидев своих мальчиков, она улыбнулась, замечая, что Ефраим все больше и больше становится похожим на отца своим кротким личиком и мягкостью взора, тогда как во взоре Манассии подчас сверкали молнии.

– Мама! Что такое значит ханаанеянин? – спросил последний с особенным блеском в глазах.

– Ханаанеянин, мой мальчик? – улыбнулась Асенефа. – Это житель Ханаана.

– А ханаанеяне хорошие? – продолжался допрос.

– Твой отец ханаанеянин, – отвечала Асенефа. – А почему ты это спросил?

– Там у ворот ханаанеяне, – сказал Ефраим. – Только они не похожи на отца.

– Какие ханаанеяне, дети? Где вы их видели?

Это спрашивал сам Иосиф, показавшийся наверху бокового пилона, с которого открывался вид на весь Мемфис и на пирамиды.

– У ворот стоят. Такие пыльные, – отвечал Манассия, – с длинными посохами.

– Такие странные, не похожи на египтян, – пояснил Ефраим.

– Их всех десять, – добавил Манассия.

Если б Асенефа и ее дети могли внимательнее вглядеться в лицо Иосифа, то они увидели бы, что он побледнел и с выражением не то боли, не то испуга на лице схватился за сердце и мгновенно скрылся за уступом пилона.

Через несколько минут он явился уже на дворе, глубоко взволнованный. Торопливо войдя в приемный покой своего дворца, он приказал рабам надеть на него багряницу и принести золотую цепь.

Облаченный в багряницу, он вышел на платформу, с которой ступени вели во внутренний двор с колоннами и сфинксами. В просвете из-за внешних пилонов виднелась группа ханаанеян, о которых ему сказали дети и которых он сам сейчас хорошо рассмотрел из амбразуры одного пилона, незамеченный ими. Остановившись на верхней ступени дворцовой платформы, он обратился к одному из окружавших его на почтительном расстоянии дворцовому служителю.

– Привести сюда тех иноземцев, что стоят за пилонами у ворот дворца.

Служитель с низким поклоном поспешил исполнить приказание великого адона.

Скоро показались и неведомые пришельцы. Они робко, с глубоким смущением двигались вслед за дворцовым служителем. Эта грандиозность дворца фараонов, эти гранитные колонны по сторонам, эти темноликие, молчаливые сфинксы и впереди величественная фигура в багрянице – все это глубоко поражало пришельцев.

Не доходя нескольких шагов до ступеней, на верху которых стоял Иосиф, они все упали ниц. Словно молния радости и торжества, смешанных с горечью и болью, пробежала по лицу Иосифа.

– Встаньте! – суровым голосом приказал он.

Пришельцы робко поднялись, оставаясь на коленях.

Иосиф узнал их. Он узнал своих братьев, когда они еще стояли у ворот. Но они не узнали своего брата в багрянице, брата, великого адона земли фараонов, псомпфомфаниха всего Египта, брата, которого они когда-то продали!

При виде братьев, поклонившихся ему до земли, он вспомнил свой сон: все десять снопов братьев его кланяются его снопу. В уме его мгновенно пронеслись его далекое детство, горы и долины Ханаана, дорогое лицо престарелого отца, могила матери… Слезы подступили ему к горлу… Но он должен пересилить себя…

– Кто вы и откуда? – спросил он по-прежнему сурово.

– Из земли ханаанской мы, великий господин, – отвечал старший из них, – пришли купить хлеба… Голод у нас в Ханаане.

– Нет, вы соглядатаи, – сказал им Иосиф, – вы пришли, чтоб видеть пути в земле нашей.

Суровые слова Иосифа и подозрение его поразили пришельцев.

– Нет, великий господин, – отвечал старший из них, – мы, рабы твои, пришли только купить хлеба… Все мы сыновья одного человека… Мы, рабы твои, мирные люди, не соглядатаи.

– Не верю вам! – продолжал Иосиф, возвышая голос, хотя сердце его сжималось жалостью при виде унижения старших братьев своих, при виде их запыленных и усталых лиц; ему хотелось броситься к ним на шею и выплакать на груди их все слезы, не выплаканные за годы отчуждения от родины, от родных ласк, от родной речи. Но он снова пересилил свою слабость.

– Не верю вам! – повторил он. – Вы пришли соглядатайствовать пути земли нашей.

«Нашей!..» Разве это «его» земля? Разве она не там, откуда пришли эти жалкие, униженные братья его, валяющиеся перед ним на раскаленных солнцем плитах двора его? Но так угодно Богу…

И в то же время он думал с тоскою: «Как постарели они! Как изменились их лица! Сколько седины серебрится в согбенных от унижения головах старших братьев!..» Он вспомнил слова брата Иуды, когда сидел там, во рву, ожидая смерти: «Зачем убивать его? Лучше продадим его измаильтянам…»

Что-то вроде слезы блеснуло теперь в глазах этого поседевшего Иуды.

– О великий господин земли египетской! – с страстной мольбой воскликнул он. – Нас всех, рабов твоих двенадцать братьев в земле ханаанской…. Меньший из нас остался с отцом…

– А где же двенадцатый? – с дрожью в голосе спросил Иосиф.

– Двенадцатого совсем нет, господин, – смущенно отвечал Иуда.

Жалость все больше и больше грызла сердце Иосифа… «Что ж они ничего не сказали о двенадцатом? Где он? Жалеют ли они о нем? Вспоминает ли о нем отец?»

Иосиф ждет. Он ждет, не скажут ли они чего о двенадцатом? Или им совесть воспрещает это?

– Теперь я совершенно убеждаюсь, что вы соглядатаи, – говорит он с суровой решимостью. – Клянусь фараоном! Да здравствует он вечно, вы не выйдете отсюда, пока ваш меньший брат не придет сюда. Пошлите одного из вас в Ханаан, пусть он приведет вашего брата. Вас же я задержу здесь, пока не подтвердятся ваши слова, правду ли вы говорите или нет. Если нет, то – клянусь вам фараоном! – вы соглядатаи.

Пришельцы, пораженные словами Иосифа, молчали. Они не смели даже переглядываться. Они боялись, что суровый господин примет это за немой уговор. Все ждали, что скажет Иуда, который первый заговорил с Иосифом. Но и Иуда молчал, не зная, что сказать, какие привести доказательства своей правоты.

Иосиф взглянул на Рувима, стоявшего рядом с Иудою. И этого седина преобразила в старца. Запекшиеся от зноя губы его что-то беззвучно шептали, и загорелые руки судорожно сжимали пастушеский посох, столь знакомый Иосифу с детства. Иосиф его слова припомнил. Когда, посланный отцом в Дофаим проведать, здоровы ли братья и овцы, он услыхал, подходя к ним, как они говорили: «Вот идет наш сновидец, убьем его и бросим тело его в ров, а отцу скажем, что его растерзали звери, что тогда станется с его снами?» – то тогда же он услыхал слова Рувима: «Зачем проливать кровь брата?» И этот Рувим стоял теперь перед ним приниженный, убитый… И все эти десять голов, посеребренные сединами, стояли перед ним в глубоком уничижении!

Иосиф все ждал, что скажут они о двенадцатом.

Молчат. Слышно только их тяжелое дыхание.

О, как бы он хотел, чтобы из-за этих десяти поникших голов глянуло на него милое детское личико Вениамина! Как он любил его детский лепет, его порывистые ласки! Он вспомнил, как они с Вениамином, играя на берегу Мертвого моря, бросали прибрежные камушки на его мертвую, словно застывший свинец, поверхность. Ему страстно захотелось видеть товарища своих детских игр. И он принял суровое решение.