Даниил Мордовцев - Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)

– Взять их и заключить под стражу! – сказал он окружающим.

И, сверкая золотою цепью и пурпуром одежды, Иосиф молча удалился во внутренние покои дворца фараонов.

На третий день Иосиф приказал привести к себе братьев. Печальный вид их, душевные муки, отражавшиеся на их изнуренных лицах, мысль об отце, может быть, голодном, тщетно ждавшем возвращения сыновей с хлебом, все прошлое жизни его и вот этих жалких пришельцев, очутившихся среди незнакомой им обстановки, среди чуждого народа, вся горечь старой обиды, горечь, осадок которой весь вытеснен из души умилением и сознанием, что все это миновало, превратив горе в радость – все это вызывало из души его невыплаканные рыдания, слезами подступало к горлу, туманило глаза, хотевшие плакать и плакать!

Но он и теперь задавил все это в себе.

– Я снова говорю вам то, что сказал прежде, – проговорил он сдавленным от волнения голосом, – если исполните то, что я повелеваю вам, я оставлю вам жизнь. Если вы пришли сюда с добрыми намерениями, то обещайте мне привести с собою младшего брата вашего. Я велю отпустить вам теперь же пшеницы, и в залог верности вашей оставлю здесь одного из вас; исполните мою волю – будете живы, не исполните – умрете все.

Выслушав этот приговор, они растерянно смотрели друг на друга и заговорили тихо и робко по-еврейски, на языке Ханаана, вполне убежденные, что грозный владыка земли фараонов, прирожденный египтянин, каким они считали Иосифа, не понимает их.

– Ах, грешны мы перед братом нашим Иосифом… Его скорбь не тронула нас тогда, в Дофаиме, когда мы хотели убить его… Слезы его не тронули нас… И вот теперь за него постигло нас наказание.

Так говорили между собой братья, подавленные отчаянием.

– А не я ли говорил вам: не трогайте, не обижайте детище отца нашего! – с тихим упреком проговорил Рувим. – Но вы не послушали меня, и вот теперь на нас взыщется кровь его.

Долее не могло вынести сердце Иосифа, когда он услыхал родной язык, эту милую речь далекого, золотого детства, речь, которую он уже почти начал забывать, эти звуки Ханаана, эту мелодию вод Иордана, все, что осталось в душе его самого светлого, как бы навеки в ней похороненного.

Он порывисто воротился во внутренние покои дворца и, закрыв лицо ладонями, горько заплакал. Но это была не горечь отчаяния, а скорее сладость умиления, сладость слез, невыплаканных с той минуты, как от него скрылось небо Ханаана.

В этом состоянии застала его Асенефа. Прекрасные глаза ее выразили испуг и смятение.

– Что с тобою, господин мой и супруг мой? – тихо спросила она, с нежной лаской положив руку на его плечо.

Иосиф не отвечал, и слезы из глаз его потекли еще обильнее, просачиваясь между пальцами, на одном из которых сверкал дорогой перстень фараона.

– Боги! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Какое горе посетило нас? – подняв руки к небу с горестью воскликнула египтянка.

Потом она обвила одной рукой шею Иосифа, а другой силилась отнять руки мужа от его заплаканного лица.

– Господин мой и повелитель! – страстно шептала она. – Скажи же мне, рабыне твоей, что с тобой!

Иосиф после первого взрыва слез успел несколько успокоиться, и лицо его понемногу прояснилось.

– Не спрашивай меня теперь, друг мой, – ласково сказал он, вытирая слезы и нежно гладя хорошенькую головку Асенефы.

– Но ты плачешь, мой Иосиф, – ласкалась она, – твои слезы – слезы мужчины.

– Эти слезы скоро превратятся в радость, – ответил Иосиф, – только теперь не спрашивай меня об этом… Не пришло еще время…

– Но ты не будешь больше плакать?

– Не буду.

– Если б ты знал, как страшно видеть слезы мужчины! Я никогда не видела, чтоб ты плакал, да будет благословен Бог отцов твоих! Вот только сегодня…

– Ничего, ничего, моя добрая… Но мне надо идти туда, меня ждут…

И Иосиф снова вышел к братьям, с тревогой ожидавшим его на дворе. Асенефа тихонько последовала за мужем. Со свойственным женщинам детским любопытством, обусловливаемым в них большею впечатлительностью нервов и большею отзывчивостью к побуждениям сердца, хорошенькая египтянка сразу задалась решимостью во что бы то ни стало выследить причину непостижимых для нее слез мужа. Какая-нибудь необычайная, очень сильная причина заставила плакать такого сдержанного, спокойного мужчину. И притом эта тайна, которую он хранит от нее, от своей жены… «Слезы превратятся в радость…» Но зачем же слезы? И зачем эта тайна?.. Неужели причиной слез эти загорелые, запыленные пришельцы, эти пастухи, что стоят на дворе? Недаром он был так строг с ними, хоть они и единоплеменники его, ханаанеяне. Разве они принесли ему какую-нибудь дурную весть с его родины? Или они виновны в его горе? Но какое горе у него? Отчего во всю жизнь он не открыл ей, своей жене, этого горя? Разве то, что он был рабом этого надутого Путифара и его противной жены, этой кривляки Снат-Гатор? Но зачем он именно теперь плакал?

Да, тут виноваты эти загорелые ханаанеяне, решила Асенефа и тихонько стала наблюдать из-за одной колонны за ними и за своим мужем.

Между тем Иосиф, выйдя к братьям, чтобы скрыть свое волнение, несколько помолчал, глядя на них. Он искал глазами Симеона, который там, в Дофаиме, посоветовал братьям убить его.

– Мужи ханаанские! – промолвил, наконец, Иосиф. – Что я сказал, решено! Сейчас велю отпустить вам пшеницы полные мешки, отправляйтесь в Ханаан к отцу вашему, а одного из вас я оставлю заложником.

Потом, обратясь к стоявшей в стороне дворцовой страже, сказал:

– Возьмите того из них, который стоит четвертым слева, и закуйте его в железо.

Четвертым слева стоял Симеон. Он вздрогнул и попятился было назад, когда к нему подошли стражи, но Иуда остановил его.

– Так Богу угодно, брат наш, – сказал он, – претерпи за всех нас и за отца нашего Иакова… Всеблагий видит сердца наши и правоту нашу, и Он освободит тебя.

– Жди нас вместе с братом Вениамином, – сказал Рувим, обнимая плачущего Симеона, уводимого стражем.

Все братья поспешили обнять его.

– Поклонитесь от меня отцу моему и отцу вашему, – рыдая, проговорил Симеон, – облобызайте за меня землю Ханаана, по которой когда-то ходили ноги мои… Скажите горам и холмам моей родины, что я вечно буду оплакивать их.

Его увели. Иосиф проводил его глазами, полными слез, и потом обратился к остальным братьям, из которых многие плакали, глядя вслед уводимому Симеону.

– Я отпускаю вас в землю ханаанскую, – сказал он. – Мешки же ваши сейчас будут наполнены пшеницей.

Ему так хотелось крикнуть в последний раз: «Поклонитесь отцу от давно оплакиваемого им сына Иосифа!» Но он сдержал этот крик и медленно направился во внутренние покои дворца. На пути он встретил Асенефу. В глазах ее светилось что-то загадочное. Скрытно наблюдая за последним объяснением Иосифа с братьями и пытливо вглядываясь в лица последних, она поражена была сходством их с ее мужем. «Не братья ли они ему? – мелькнуло у нее в уме. – Тогда зачем же он так сурово обошелся с ними? За что сажал их в темницу? Зачем теперь велел заковать этого одного? А его слезы? А его таинственный намек на то, что эти слезы превратятся в радость?.. А сходство их необыкновенное! Но, быть может, все ханаанеяне похожи друг на друга, как черные обитатели земли Куш?»