Василий Потапов - Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

Юродивая отошла на прежнее место и начала молиться со слезами. Отец Пимен пристально взглянул на молодого инока и спросил:

– Что это значит, Григорий?..

Сей последний улыбнулся, пожал плечами и отвечал:

– He понимаю, что говорит она; известно тебе, отец мой, что она помешанная, всегда говорит речи загадочные и трудно понимать ее.

– He должно ни о ком судить так, Григорий! – заметил старец. – Блюдите, да не презрите единого от малых сих!.. – глаголет Господь; Он умудряет и слепцов и буиих… Слова ее что-нибудь да значат; берегись! Я сам замечаю в тебе что-то недоброе.

На другое утро старец, проснувшись при первом ударе в колокол, который призывал к утренней молитве, нашел постель Григория пустою… Инок неизвестно куда скрылся…

Известия о Самозванце. – Гришка Отрепьев. – Измена боярина Басманова. – Отчаяние Бориса. – Предсказание юродивой. – Кончина Бориса. – Царь Федор Борисович.

Утро выдалось ясное, солнечное, но это не радовало государя, который был темнее тучи. Беда пришла не оттуда, где ждали, не от потомков Рюриковичей, не от князей и вельмож, им гонимых, – не они умыслили свергнуть его с царства. Злой умысел пришел от бродяги, прикрывшегося именем младенца, давно лежащего в могиле. Тень Димитрия вышла из гроба, чтобы ужасом поразить, обезумить убийцу и привести в смятение всю Русь. Потерпев поражение от Борисовых войск в Добрыничах, Самозванец вновь набирал силы.

– Недобрые вести приходят, государь, с окраины, – молвил ближний боярин Семен Годунов, когда после утренней молитвы они с царем присели отдохнуть в палатах. – Самозванец час от часу усиливается, под рукой у него все больше ляхов, запорожских казаков и наших холопов. По всему видно, Агафья не сделала того, что ты сказал. Ты поручи ей всыпать в кушанье или в питье этого разбойника заморского снадобьица – она первоначально колебалась, потом как будто согласилась; наконец когда ты потребовал от нее клятвы – она решительно отказалась. Неявно ли, что она помышляла об измене?..

– Правда твоя, Семен, – отвечал Борис, вздохнувши, – мы дали промах, мы поступили неосновательно, но прошедшего не воротишь; будем же ожидать, чем все кончится… Ба, ба, ба! – продолжал Годунов с удивлением. – Агафья! Ты здесь, а мы вот с Семеном только сейчас о тебе говорили и, признаться, ожидая тебя так долго, начинали сомневаться в твоей верности… Ну что нового, Агафьюшка?..

– Много, государь, много и нового и старого, – отвечала юродивая, поклонившись. – Изволь выслушать, я расскажу тебе все по порядку: ты поручил мне удостовериться, действительно ли тот человек, который называет себя Димитрием-царевичем, есть беглый инок Григорий. Хоть в этом еще и нет большой важности, кто бы он ни был, ведь тебе известно, государь, что царевич Димитрий скончался. Да! Тебе лучше другого известно, что царевич зарезан… виновата, наткнулся на нож, хотела я сказать, – прибавила юродивая, заметивши, что Борис нахмурил брови. – Ну вот! Стало быть, ты не сомневаешься и в этом, что мертвые из могил не встают, – дело в том, что этот обманщик, выдающий себя за царевича, тебе опасен: город за городом передаются ему, войска переходят на его сторону, бояре оставляют тебя и присоединяются к нему…

Царь, видимо, терял терпение; но Агафья спокойно продолжала:

– Все это тебе известно лучше меня, и я не стану повторять несколько раз одно и то же… Прошедшего не воротишь, но как это все уже случилось, то не худо бы подумать, Федорыч, не посылает ли Господь тебе наказание за минувшие грехи, не худо бы, Федорыч, покаяться. Ты сыплешь золото бедным, но ведь тебе не жалко его, потому что вынимаешь не из своего кармана, – казна царская неистощима; ты одеваешься в платье цветное, строишь хоромы золотые, – но как ни светло твое плате, как ни богаты твои хоромы, они не успокоят твоей совести, не развеселят тебя, если на душе темно, как в могиле; ты выстроил Ивана Великого на удивление Москве белокаменной, на удивление всей Святой Руси, громко гудит на нем царь-колокол, но этот гул не в силах заглушить голоса совести, которая твердит тебе: «Борис! Царь Борис! Покайся!» Почему знать, может быть, вечерний звон этого колокола сегодня же возвестит, что Бориса не стало, что царь Борис отозван на справедливый суд Судии невидимого!..

Годунов побледнел.

– Перестань, Агафья, говорить речи праздные, – сказал он, – я мало верю твоим предсказаниям, и не тебе испугать меня. Скажи лучше, что разведала ты о Самозванце?..

– Разведывать было нечего, государь: как только я взглянула на него, тотчас же узнала, что это бывший инок Чудова монастыря, Григорий. В мире его звали Юрием Отрепьевым, родные его и по сие время живут в Галиче. Ну! Теперь Григорий стал не то, что был в Москве, к нему доступ труднее, чем к тебе, Федорыч; одевается он, как и ты, в платье цветное, а прислуги-то, прислуги и не пересчитаешь – и польские паны, и русские бояре… Да! Между русскими-то боярами я увидела одного, которого имя, если выговорить тебе, так ты и не поверишь…

– Как! Новая измена! – вскричал Борис, вскочивши с кресел. В это время вошедший боярин доложил царю, что прискакал от войска гонец, и подал грамоту. Борис развернул, начал читать и в изнеможении опустился в кресла. – Возвеличенный, благодетельствованный, прославленный и обогащенный мною, ты изменил, ты предал, предпочел меня, законного своего государя, и кому же? – бродяге, вору, самозванцу!.. – сказал он в раздумье; потом, обратившись к юродивой, спросил: – Ты говорила мне о Басманове?

Агафья сделала утвердительный знак.

– О Басманове? – спросил в свою очередь Семен Годунов. – О Петре Басманове?.. Неужели изменил и он?.. Быть не может!

– Однако же случилось! – отвечал Борис с горькою улыбкою. – Изменил и передался Самозванцу с своим отрядом!

– Федорыч! Провидение не дремлет! Царь Борис, покайся: часы наши изочтены, должно быть готову на каждый час; плохо умирать, дурно умирать, когда душа в разладе с совестью!.. – Юродивая сказала эти слова торжественным голосом и вышла….

В полдень Борис сел за трапезу; грусть покрывала лицо его, он мало ел и мало пил; молча сидел он за столом, и живой, всегда увлекательный разговор его не занимал собеседников. Вдруг в половине трапезы он побледнел, зашатался в креслах и кровь хлынула из гортани. Все взволновались, бросились к царю, перенесли его в опочивальню, призвали иноземных врачей, послали за патриархом. Борис метался в постели и, подозвавши к себе сына своего Феодора, сказал ему:

– Ненаглядный мой! Минуты мои изочтены, скоро ты останешься единственною подпорою матери и сестры, владыкою царства Русского! Горько мне оставлять тебя, юного, неопытного юношу в эти смутные времена, постигшие отечество, когда престол колеблется, и венец Мономаха нетверд будет на голове твоей; прими же от меня последний завет мой, каким некогда покойная сестра, а твоя тетка напутствовала меня к престолу: владей царством Русским, будь отцом своего народа, защитником невинности, страхом врагов отечества, кормильцем… – Годунов не мог кончить, голова его опустилась на пуховое изголовье, и он едва внятным голосом произнес: – Патриарха, ради бога, скорее патриарха!