Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

И Фортунат, вне себя от отчаянья, открыл ножницы, собираясь вонзить в глаза острые растопыренные концы, как вдруг кто-то с такой силой ударил его по руке, что страшная стальная рогатка со звоном упала на пол...

— Да ты, никак, вознамерился внити во царствие мертвых, дабы найти там живых?

Перед ним стоял Хадир Грюн, как и в прошлый раз на Иоденбрестраат, был он в черном таларе и седые пейсы спадали до плеч.

— Сдается мне, ты и впрямь ослеп, если уверовал, что истина — по ту сторону! Таки вот, я скажу тебе: тот мир есть лишь царствие преходящего блаженства для призрачных слепцов, равно как сей мир есть царствие преходящих страданий для спящих слепцов. Всяк, не превзошедший в жизни земной науки «созерцания», за гробом оную не постигнет и подавно... Уж не вообразил ли ты, что, коль скоро тело возлюбленной твоей лежит простертое, подобно трупу бездыханному, то и не воскреснуть ей вовек? Воистину, дева сия жива, а вот ты — мертв, ибо все еще пребываешь во сне гробовом. Вкусившего однажды жизни вечной смерть не сокрушит, однако и тому, кто покуда мертв, навроде тебя, возможно причаститься жизни вечной...

Старик схватил свечи и поменял их местами: правая стала левой, а левая — правой, и сердце Хаубериссера вдруг перестало биться — казалось, оно исчезло, испарилось, выпорхнуло на волю из тесной грудной клетки.

— Истинно говорю тебе — можешь вложить руку свою в мои ребра, — что будет промеж тобой и оной девой заключен союз, скрепленный брачными узами, вот только надобно тебе родиться в духе... И пусть себе людишки думают, что она умерла, — тебе-то что до того?.. Что с них взять — они спят и не могут видеть пробужденных. Ты взывал к преходящей любви, — Хадир Грюн указал на место, где воздвигнут был обезглавленный крест, топнул легонько ногой по гнилому пятну, и оно исчезло, — и я дал тебе любовь преходящую, ибо не за тем пребываю в мире сем, чтобы брать, но за тем, чтобы давать... Да будет всякому по желанию его. Вот только неведомо людям, к чему стремится душа их; знай они сие — и прозрели бы воистину.

Когда-то в убогой лавчонке курьезов ты жаждал обрести новые глаза и в новом свете узреть юдоль земную — а ну-ка, вспомни, или не сказал я тебе тогда: дабы воззриться человеку на мир сей новыми, вечно смеющимися очами, надобно ему допрежь того старые выплакать.

Ты стремился к премудрости сокровенной, и дал я тебе поденные записи одного из призванных мной — он тоже обретался в доме сем, покуда плоть его была перстью земной и тленной.

Однако Ева возжаждала любви непреходящей — и было ей по желанию ее, будет и тебе оной девы ради. Преходящая любовь есть лишь призрак, лукавый и суетный.

И где бы ни довелось мне узреть ростки любви истинной, кои неподвластны сорнякам призрачной страсти, простираются длани мои, подобно заботливому ветвию, ограждающему нежные плоды от всепожирающей смерти, ибо я не только фантом с зеленым ликом — аз есмь Хадир, Вечно зеленеющее древо...

Когда на следующее утро госпожа Оме вошла с завтраком в комнату постояльца, ее глазам открылась страшная картина: Хаубериссер стоял на коленях рядом с простертым на постели телом прекрасной юной девушки и, прижав руку мертвой к своему лицу, что-то беззвучно шептал...

Перепуганная экономка послала известить друзей несчастного молодого человека; пришедшие Пфайль и Сефарди, полагая, что он без сознания, хотели его поднять, но в ужасе отпрянули при виде ликующей улыбки на смертельно бледном лице Фортуната, озаренном победным сиянием широко открытых, смеющихся глаз...

Доктор Сефарди пригласил к себе барона Пфайля и Сваммердама.

Стояла глубокая ночь, а расположившиеся в библиотеке господа все еще не могли наговориться, и о чем бы ни заходила речь — о мистике, философии, каббале или о странном Лазаре Айдоттере, давно отпущенном из-под надзора врачей и продолжавшем торговать спиртными напитками, — главной темой, к которой они постоянно возвращались, был Хаубериссер.

На следующий день должны были состояться похороны Евы ван Дрюйзен.

— Какой страшный удар! Несчастный, сломленный горем человек! — воскликнул Пфайль и, вскочив, принялся беспокойно расхаживать взад и вперед. — Стоит мне только на миг представить себя в его положении, и меня начинает бросать то в жар, то в холод.

Он остановился и вопросительно взглянул на Сефарди:

— Может быть, нам все же следует навестить его и попытаться отвлечь от горьких мыслей, в компании он, наверное, скорее сумеет справиться с обрушившимся на него несчастьем?

А вы что на это скажете, Сваммердам?.. Или вы действительно считаете его безнадежным, думаете, ему никогда не выйти из той глубокой, непостижимой прострации, в которой он находится? А что, если он внезапно придет в себя и, раздавленный сознанием своего одиночества... Сваммердам качнул головой:

— Не волнуйтесь за него, господин барон! Отныне он неуязвим для отчаянья; Айдоттер сказал бы: в нем переставлены свечи...

— В вашей вере есть что-то нечеловеческое, противоестественное, — пробормотал Сефарди. — Когда я слышу эти ваши речи, меня охватывает... страх... Да-да, именно страх! — Он помедлил мгновение, не совсем уверенный, не потревожит ли еще не успевшую затянуться рану. — После убийства вашего друга Клинкербока мы все очень переживали за вас. Думали, не выдержите. Помню, как Ева наказывала мне зайти к вам и постараться успокоить.

До сих пор не понимаю, как вам удалось оправиться после той кровавой трагедии, которая должна была потрясти само основание вашей веры?..

Сваммердам прервал его:

— А вы еще помните то, что сказал Клинкербок перед смертью?

— Да, конечно. Слово в слово. Но только после роковой развязки мне открылся полностью скрытый смысл его странных и во многом темных намеков. Нет никаких сомнений в том, что он предвидел свой ужасный конец еще до прихода негра. Взять хотя бы эту его фразу: «Мавританский царь принесет в дар мирру жизни иной, а тело бренное швырнет в воды мутные рыбам на прокорм...»

— Так вот, господин доктор, именно то, что его пророчество исполнилось, и помогло мне выстоять. Едва не сломленный вначале, я, когда до меня наконец дошло все величие случившегося, спросил себя: что ценнее — истинность слова, изреченного в духе, или тот недолгий срок, который был отпущен судьбой неизлечимо больной чахоточной девочке и дряхлому немощному сапожнику? Неужели было бы лучше, если бы устами пророков глаголала ложь?

С тех пор воспоминания о той ночи стали для меня источником чистейшей, ничем не омраченной радости.

Да, Клинкербоку и его внучке пришлось покинуть этот мир. Ну и что? Поверьте, здесь им уже нечего было делать, а там... там им будет лучше...