Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Высокий, иссохший тополь уныло торчал перед домом, а дальше, подобно чудесному оазису посреди запекшейся в коричневую корку равнины, зеленел маленький пятачок живой сочной травы с цветущей яблонькой — на всю округу это был единственный знак жизни, — время от времени к этому деревцу, как к святыне, съезжались крестьяне...

«Человечество, вечный Феникс, сжигавшее себя в течение многих веков, сейчас выгорело дотла, — подумал Фортунат, окидывая взглядом безнадежно мертвый ландшафт. — Воскреснет ли оно когда-нибудь вновь?..»

Мысли незаметно соскользнули к Хадиру Грюну, и в памяти всплыли его слова: «не затем пребываю в мире сем, чтобы брать, но затем, чтобы давать...»

«А что даю я? — спросил себя Фортунат. — Я превратился в ходячий труп, в иссохшее дерево, подобное этому несчастному тополю!.. Кому еще, кроме меня, ведомо, что существует вторая, тайная жизнь?.. Сваммердам наставил меня на путь, неизвестный своими дневниковыми записями научил первым шагам, а я только и делаю, что похваляюсь плодами, которые судьба сама послала мне в руки!.. Мои лучшие друзья, Пфайль и Сефарди, даже не подозревают, что со мной происходит, — думают, будто я обрек себя на одиночество в тоске по умершей Еве... Люди кажутся мне призраками, бестолково, вслепую влачащимися по жизни, уродливыми гусеницами, которые пресмыкаются во прахе, не подозревая, что вынашивают в себе прекрасных легкокрылых мотыльков, — и только на этом основании я счел себя вправе удалиться от них?..»

Охваченный состраданием к ближним, он уже хотел было идти в город и, встав на каком-нибудь многолюдном перекрестке, подобно бродячим пророкам, грозящим наступлением Судного дня, возгласить толпе благую весть о существовании сокровенного моста между двумя мирами — тем и этим, — но в следующее мгновение одумался...

«Это все равно что метать бисер перед свиньями. Толпа меня не поймет, ведь она жаждет лишь одного: чтобы сам Господь Бог сошел с небес и она могла безнаказанно предать Его, продать и... распять. А те немногие избранные, ищущие пути, дабы спасти самих себя, услышат ли они меня? — Нет, господа проповедники окончательно дискредитировали себя». — И он невольно вспомнил Пфайля, который сказал в Хилверсюме: «Вот только надо было бы прежде спросить, хочу ли я, чтобы меня простили...»

«Нет, ничего из этой затеи не выйдет, — сказал себе Фортунат и задумался. — Интересно, что, чем богаче становится внутренний опыт, тем труднее поделиться им с другими; я все дальше ухожу от людей, и, уж видно, недалек тот час, когда они не смогут услышать мой голос».

И он почувствовал, что это может случиться в любое мгновение...

Вновь вспомнился дневник и те необычные обстоятельства, при которых он попал к нему в руки... «Я продолжу его описанием моей жизни, — внезапно решил он, — а что из этого выйдет — решать судьбе: быть может, тот, кто пребывает в мире

сем, чтобы давать — "всякому по желанию его", — сочтет необходимым сохранить эти записи как мое духовное завещание и передать их тому, для кого они окажутся полезными?.. Если благодаря этим бумагам хотя бы один человек проснется для бессмертия, мое пребывание здесь, на земле, можно считать оправданным».

И Хаубериссер, намереваясь подкрепить изложенное в дневнике учение своими собственными наблюдениями, — потом он бы отнес рукопись на свою прежнюю квартиру и спрятал в тот же тайник, из которого она однажды ночью свалилась ему на голову, — сел за стол и написал:

«Неизвестному, который идет за мной!

Знай же, если ты читаешь эти страницы, то это значит, что рука, которая их написала, уже давно превратилась в прах.

Верное чувство подсказывает мне, что записи эти явятся тебе в тот самый миг, когда станут для тебя так же необходимы, как якорь кораблю, несущемуся с разорванными парусами на прибрежные рифы.

В дневнике, который предваряет эти страницы, ты найдешь учение, содержащее все нужные сведения для того, чтобы взойти на мост, ведущий в новый чудесный мир...

К записям неведомого предшественника мне нечего добавить, кроме кратких заметок о моих собственных поисках и описаниях тех духовных состояний, которых я достиг благодаря вышеупомянутому учению.

Если эти строки хоть немного укрепят тебя в вере твоей, что некий тайный путь, восходя по которому человек побеждает свою смертную тварную природу, воистину существует, то предназначение свое они исполнили полностью.

Ночь, когда я пишу для тебя, мой неведомый последователь, это послание, уже съежилась в ужасе, чувствуя за своей спиной обжигающее дыхание настигающей катастрофы, — нет, для меня она не страшна, но для тех бесчисленных, которые еще не созрели на древе жизни, это конец; не знаю, доведется ли мне собственными глазами узреть омытый кровью "первый новый час", — быть может, эта ночь моя последняя — но, когда бы я ни покинул сей мир, завтра или много лет спустя, помни: моя рука простерта в будущее, чтобы вслепую, на ощупь, найти твою... Сожми ее так же крепко, как я сжимаю руку своего предшественника, дабы сокровенная цепь учения о бодрствовании не прервалась, и ты, в свой черед, мог завещать это духовное наследство тем, кто придет после тебя!»

Уже далеко за полночь он дошел в своем жизнеописании до той критической точки, когда Хадир Грюн остановил его на пороге самоубийства.

Погруженный в думы, расхаживал Хаубериссер из угла в угол.

Он чувствовал, что здесь начинается та великая непреодолимая пропасть, которая отделяет сознание обычного смертного, каким бы ни был его ум тонким, а воображение богатым, от сознания духовно пробужденного человека.

Да и есть ли вообще такие слова, чтобы хотя бы отдаленно намекнуть на тот фантастический переворот, который начался в его душе в ту роковую ночь и продолжается по сей день?..

Фортунат долго колебался, не закончить ли свои записи погребением Евы, потом прошел в соседнюю комнату и, порывшись в чемоданах, достал небольшую серебряную гильзу, которую заказал специально для свитка; укладывая вещи, он случайно наткнулся на картонный череп — «Дельфийский оракул, сиречь глас высших миров», — купленный год назад в кунштюк-салоне.

Задумчиво рассматривал он «оракула» при свете лампы, и та же причудливая мысль, влетевшая ему в голову тем далеким летним днем, посетила его вновь:

«Воистину, труднее смертному вечную улыбку обрящить, нежели, перерыв несметное множество могил, сыскать череп, коий носил на плечах в своей прежней жизни...»

Слова эти звучали залогом того, что в самом ближайшем будущем он сию улыбку таки «обрящет».

Прошедшая жизнь со всеми ее страстными порывами, неуемными желаниями и восторгами внезапно показалась ему такой невыразимо далекой и чужой, как будто она и в самом деле существовала лишь в этой дурацкой, неумело склеенной из папье-маше башке, которая вдруг и вправду оказалась «гласом высших миров»; и он невольно усмехнулся при мысли, что держит в руках свой собственный череп.