Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Инициация едва не кончилась для него трагически, и жуткие воспоминания о последнем кошмарном испытании не оставляли его до самой смерти.

В тот день он вместе со всеми мужчинами и женщинами секты был заперт в стеклянном храме.

В центре на красном постаменте сидел, поджав ноги, погруженный в медитацию пророк. Время, казалось, остановилось. Незаметно стемнело, и прозрачные стены сразу превратились в огромные зеркала, которые, многократно повторяя неподвижное лицо богемца с мертвым, устремленным в ничто взглядом, создавали иллюзию какого-то страшного тысячеликого демона.

Над курильницей с тлеющей беленой вилась струйка отвратительно пахнувшего дыма, ядовитый туман уже стелился слоями и, постепенно сгущаясь, тяжело и неотвратимо, подобно гигантской бескостной туше, подминал под себя сознание.

Потом из подпола донеслось какое-то всхлипывающее чавканье: мощные насосы методично пережевывали тушу. Процесс пищеварения начался, по толстым кишкам воздух откачивали из храма.

Один кошмар сменил другой, удушье, обвившись вокруг шеи удавом, медленно сокращало свои тугие кольца.

Дыхание с хрипом рвалось из груди, в висках били бешеные тамтамы: сердце, казалось, не выдержит и вот-вот взорвется...

Сектанты катались по полу, тщетно ловя широко открытым ртом спасительный глоток воздуха.

И только пророк сидел, словно вырубленный из камня; спрятаться, уйти от страшного гипнотизирующего взгляда неумолимых черных глаз было невозможно — тысячекратно размноженные зеркальными стенами, они преследовали повсюду, изо всех углов тлели зловещими угольями.

Стойте, остановитесь! Ради Бога, воздух... воздух!.. Я задыхаюсь...

Все вокруг сцепилось в один дьявольский клубок, тела скручены судорогой, посиневшие пальцы терзают хрипящее горло...

Умопомрачительная боль, кажется, обретает голос — это вопль, жуткий несмолкаемый вопль, черным смерчем взметнувшийся под купол; небытие всасывает в себя бренную плоть, оставляя голый скелет...

Человеческие тела, переплетенные чудовищной мукой в одно целое, извиваются в инфернальных корчах, кто-то из женщин, словно пытаясь сбросить с себя душную, ненавистную плоть, впивается ногтями в грудь и раздирает ее в кровавые борозды...

А черных, всевидящих глаз в зеркалах становится все больше, вот они уже сплошными, зловеще мерцающими коврами покрывают стены.

В сознании галопом проносятся какие-то давным-давно забытые эпизоды, смутные воспоминания, порванные в клочья безумным шквалом, странные галлюцинации, с калейдоскопической быстротой сменяющие друг друга: озеро Кальдонаццо грохочет океанским прибоем, суша тает подобно кусочку льда на солнцепеке, берега оплывают, мгновенно превращаясь в раскаленную лаву, озеро разрастается с каждой секундой, вот это уже море — гигантское море огнедышащей магмы и зеленые языки пламени беснуются над кратером...

Последний удар сердца подобно гонгу доносится из раздавленной удушьем груди — и Лала Булбир Сингх коршуном взмывает над морем огня...

Все, каждая клеточка, каждый нерв — все, все сломлено, задушено, смято, растерзано... Слабая конвульсивная вспышка: глаза — устремленные со всех сторон мертвые потухшие глаза пророка, нечеловеческая усмешка, подобно кошмарной маске, застыла на каменном лике.

Risus sardonicus - гримаса смерти — так называли ее древние.

Потом ночь... Кромешная тьма, ледяной потусторонний сквозняк, пронизьшающий тело до мозга костей... Космическая стужа сковывает легкие, и чавканье насоса смолкает...

Откуда-то с другого конца ночи ритмичной волной докатывается голос Лала Булбир Сингха: «Долежал не мертв... не мертв... не мертв... он в самадхи... в самадхи... в самадхи!..»

После перенесенного потрясения Дона так и не сумел оправиться, врата его души рухнули...

И в минуту слабости в них беспрепятственно ворвалась смерть.

Душа его покинула сей мир раненой. Так пусть же хотя бы его телу земля будет пухом...

Двое приятелей, сдвинув головы, сидели у углового окна в кафе Радецкого.

— Все в порядке. Сегодня, во второй половине дня, он уехал в Берлин — вместе со своим слугой. В доме — никого; я только что оттуда, проверил все сам.

— Значит, уловка с телеграммой удалась?!

— В этом я нисколько не сомневался: имя Фабио Марини действует на перса как магнит.

— И тем не менее странно: ведь он прожил с ним вместе не один год — до самой смерти итальянца, ну что он может узнать еще нового в Берлине?

— Не скажи! Несомненно, профессор Марини еще многое держал от него в секрете; это он сам как-то случайно обронил в разговоре — года полтора назад, когда наш добрый Аксель был еще среди нас.

— Так, значит, во всех этих слухах о таинственном методе препарирования, разработанном Фабио Марини, действительно есть что-то реальное? Ты в самом деле в это веришь, Синклер?

— При чем тут «вера», когда я своими собственными глазами видел во Флоренции один из препарированных Марини детских трупиков. Любой бы присягнул, что ребенок просто спит: ни малейшего намека на окоченение, ни морщинок, ни складок — мало того, на его лице был здоровый розовый румянец.

— Гм. Ты думаешь, этот перс мог убить Акселя и...

— Этого я не знаю, Отакар, но все, что касается судьбы Акселя, мы должны выяснить до конца — это долг нашей совести. А если то был яд , если его отравили и он теперь спит каким-нибудь летаргическим сном?! Боже, как я тогда уговаривал врачей анатомического института, как умолял их сделать еще одну — только одну! — попытку реанимации!.. Ну что вы, собственно, хотите, звучало в ответ, этот человек мертв, никаких сомнений, и дальнейшее медицинское вмешательство невозможно без особого разрешения доктора Дараша-Кога. И они предъявили мне контракт, в котором черным по белому значилось, что тело Акселя после его смерти поступает в полное распоряжение подателя сего документа, за что вышеупомянутому Акселю выплачивается сумма в 500 флоринов и прилагается расписка в получении.

— Нет, какая мерзость — и подобные сделки в наш век имеют силу закона! Стоит мне только подумать об этом — и меня охватывает неописуемая ярость. Бедный Аксель! Если бы он знал, что этот контракт попадет в руки перса, его заклятого врага! Он всегда думал, что анатомический институт сам...

— И адвокат ничего не может сделать?

— Все напрасно. Не помогло даже свидетельство старой молочницы, которая видела, как однажды утром Дараш-Ког в своем саду проклинал Акселя до тех пор, пока у него в пароксизме не выступила пена на губах... Конечно, если бы Дараш-Ког не был medicinae doctor, европейским светилом... Да что тут говорить — ты идешь или нет? Решай, Отакар!

— Конечно, я хочу пойти — но подумай, если нас застигнут как взломщиков! В научных кругах у перса безукоризненная репутация! Одна только ссылка на какие-то подозрения, видит Бог, вряд ли сможет послужить оправданием. Не обижайся, но ведь не исключено, что голос Акселя тебе просто послышался. Синклер, пожалуйста, не нервничай — расскажи лучше еще раз, как это все произошло. Может, ты был тогда слишком возбужден?