Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Итак, я промолчал и, сам того не сознавая, сделал первый шаг к той бездне, из которой уже нет выхода.

Много, много позже мне открылась эта коварная хитрость: заставив меня поверить в то, что он перепутал мальчиков, Кассеканари обрекал мою душу на неслыханные муки.

Петлю чудовище затягивало медленно.

Со строго дозированными интервалами, с какой-то нечеловеческой точностью стали приходить его отчеты об экспериментах по физиологии и вивисекции, которые он, «во искупление чужой вины и на благо науки», осуществлял на маленьком Мануэле — ведь «с твоего молчаливого согласия он не является моим ребенком» — так, как их можно проводить лишь на существе, более далеком твоему сердцу, чем какая-нибудь подопытная крыса.

А фотографии, которые прилагались, подтверждали ужасную правоту его слов. Когда приходило очередное письмо и передо мной клали запечатанный конверт, я готов был сунуть свои руки в пылающий огонь, чтобы болью заглушить боль той изощренной пытки, которая раздирала меня при мысли, что надо вновь, с самого начала, переживать этот невыносимый кошмар, через все стадии которого медленно, ступень за ступенью, смакуя каждую деталь, вел меня Кассеканари.

Лишь надежда наконец-то, наконец выяснить настоящее местопребывание Кассеканари и спасти несчастную жертву удерживала меня от самоубийства.

Часами лежал я перед Распятием, моля Бога ниспослать мне сил, дабы смог я, оставив очередное письмо нераспечатанным, сжечь его.

Но сил на это у меня так и недоставало...

Снова приходило письмо, снова я вскрывал его и — падал без сознания. Но если я открою ему ошибку, терзал я себя, его ненависть обратится на моего сына... зато тот, другой, — невинный — будет спасен!

И хватался я за перо, чтобы обо всем написать, доказать...

Но мужество всякий раз покидало меня — я хотел, но не мог, я мог, но не хотел, — и молчание превращало меня в соучастника: я тоже истязал бедного маленького Мануэля — сына моей возлюбленной Беатрис.

И все же самым страшным был темный, неизвестной природы огонь, искра которого каким-то загадочным образом попала в мое сердце, незаметно и неотвратимо разгорелась в пламя, и теперь моя душа, уже не властная над ним, корчилась в адских муках, когда ядовитые языки дьявольского, исполненного ненависти удовлетворения — как же, ведь чудовище надругалось над собственной плотью и кровью — жалили ее...

Привстав со своих мест, старейшины не сводили с Ариоста глаз, внимая каждому его слову, которые он, судорожно вцепившись в подлокотники кресла, произносил почти шепотом.

— В течение года, пока смерть не вырвала скальпель из его рук, он истязал Мануэля, подвергая мальчика таким садистским пыткам, описывать которые отказывается мой язык: переливал ему кровь каких-то белых выродившихся тварей, подверженных светобоязни; экстирпировал у него те участки головного мозга, в которых, согласно его теории, находились центры добра и милосердия, — и в конце концов превратил его своими экспериментами в «душевномертвого», как он определял это состояние в своих отчетах.

А с дегенерацией доброго начала, с умерщвлением всего человеческого: сочувствия, сострадания, любви — у бедной жертвы, как и предсказывал в одном из писем Кассеканари, проявились также признаки дегенерации телесной — жуткий феномен, который африканские колдуны традиционно называют «реальный белый негр»...

После долгих-долгих лет отчаянных поисков — дела ордена и мои собственные я оставил на произвол судьбы — мне наконец удалось найти сына — уже взрослого (Мануэль исчез бесследно).

И тут меня постиг последний удар: мой сын носил имя Эммануил Кассеканари...

Тот самый брат Корвинус, который состоит в рядах нашего ордена.

Эммануил Кассеканари.

И он непоколебимо стоит на том, что его никогда не называли Паскуалем.

С тех пор меня неотступно преследует мысль, что Кассеканари мне солгал, что он искалечил Паскуаля, а не Мануэля, что жертвой был, таким образом, мой сын. На фотографиях черты

лица были размыты, а в детстве мальчики походили друг на друга как две капли воды...

Но ведь этого же не может, не может, не может быть, иначе преступление, вечные муки совести — только слова! Разве не правда, — как безумный вскричал вдруг Ариост, — скажите, братья, разве не правда, что мой сын — Корвинус? Ведь он — вылитый я!

Братья печально опустили глаза, не желая ложью осквернять свои уста. Лишь молча кивнули...

Тихо закончил свой рассказ Ариост:

— Иногда, в ночных кошмарах, я вижу, как мое дитя преследует отвратительный беловолосый урод с красными воспаленными глазами; задыхаясь от ненависти, он, клейменный светобоязнью, поджидает его во мраке: Мануэль, пропавший Мануэль — ужасный... ужасный... белый негр...

Никто из братьев не мог издать ни звука. Мертвая тишина...

Тут — как будто услыхав немой вопрос — Ариост вполголоса, словно объясняя самому себе, произнес:

— Душевномертвый! Белый негр... реальный альбинос...

— Альбинос? — Баал Шем, покачнувшись, прислонился к стене. — Боже милосердный, скульптор! Иранак-Кессак — альбинос!

II

— На рассвете разнесся

глас фанфар боевых, —

стоя под окнами своей невесты Беатрис, пропел Корвинус под аккомпанемент виртуозного свиста друзей сигнал к началу турнира из «Роберта-Дьявола».

Оконные створки распахнулись, и на мерцающий в лунном свете Тынский двор выглянула юная девушка в белом бальном платье; смеясь, она спросила, не вознамерились ли господа брать штурмом ее дом.

— Вот оно что, ты собралась на бал, Триси, и без меня? — крикнул ей Корвинус. — А мы-то, наивные, боялись, что ты уже давно спишь!

— Теперь ты можешь убедиться, как я без тебя скучаю — еще и полуночи нет, а я уже дома! Что вы там свистите, случилось что-нибудь?

— Разве может с нами что-нибудь случиться? У нас к тебе огро-о-омная просьба. Ты не знаешь, где твой папа держит «запечатанное пражское письмо»?

Беатрис приложила ладони к ушам:

— Запечатанное — что?..

— «Запечатанное пражское письмо» — древняя реликвия, — закричали все разом.

— Я не могу разобрать ни слова, когда вы так горланите, месье. Подождите, я сейчас спущусь, только найду ключ и проскользну мимо бдительного ока гувернантки! — И Триси закрыла окно...

Через несколько минут она была перед ними.

— Прелестно, великолепно — белое бальное платье в зеленом сиянии луны, — обступила ее братия, целуя ей руки.

— Зеленое бальное платье — в белом сиянии луны, — Беатрис сделала кокетливый книксен и спрятала свои миниатюрные ручки в огромную муфту, — а вокруг сплошной траур черных судей Фемы! Нет, все-таки в вашем почтенном ордене есть что-то сумасбродное!