Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Недовольство нависло над круглым столом.

Братья молча сосали свои глиняные голландские трубки.

В смутном свете масляных ламп, который едва достигал углов зала и готических окон, они в своих средневековых орденских мантиях, увешанных каббалистическими знаками, казались странным призрачным сонмом.

— Пойду успокою старика, — нарушил молчание Корвинус, встал и вышел из зала.

Фортунат наклонился к архицензору:

— Корвинус имеет на него влияние? Корвинус?!

Баал Шем пробормотал в бороду, что Корвинус обручен с Беатрис, племянницей Ариоста.

Снова слово взял Исмаэль Гнайтинг и заговорил о преданных забвению догматах ордена, заложенных на заре человечества, когда демоны сфер еще учили наших предков.

О мрачных пророчествах, которые все — все! — со временем исполнились — буква в букву, слово в слово, — так что иного это заставило бы усомниться в свободной воле человека; о «запечатанном пражском письме» — последней реликвии ордена...

— Странное пророчество! Тот, кто дерзостно посмеет его вскрыть, это «sealed letter from Prague», раньше назначенного срока, тот... как там в оригинале, Лорд Кельвин? — и Исмаэль Гнайтинг вопросительно посмотрел на дряхлого брата, который неподвижно сидел напротив, скрючившись в резном позолоченном кресле, — ... погибнет, едва посмеет покуситься на него! И лик его поглотит вечный мрак?..

— Вплоть до Страшного Суда десница Судьбы сокроет его обличье в царстве форм, — медленно произнес старец, кивая каждому своему слову плешивой головой, как будто желая придать им особую силу, — и будет его личина изгнана из мира очертаний. Невидимым отныне станет лик его: навеки невидимым! Сокрытым, подобно ядру ореха... подобно ядру ореха...

— Подобно ядру ореха? — переглянулись удивленно братья за круглым столом.

Подобно ядру ореха! — странное, непонятное сравнение!..

Тут открылась дверь, и вошел Ариост. За ним — молодой Корвинус.

Он весело подмигнул друзьям, давая понять, что со стариком все в порядке.

— Свежий воздух! Надо впустить свежий воздух, — сказал кто-то и, подойдя к окнам, раскрыл их.

Полная луна заглянула в зал. Многие встали и, отодвинув

кресла, стали смотреть, как серебрится в лунном свете горбатый булыжник Старгородской площади.

Фортунат указал на густую тень глубокого синего, почти черного цвета, которая, падая с Тынского храма, делила древнюю, безлюдную в этот ночной час площадь на две половины:

— Смотрите, гигантский кулак тени с двумя оттопыренными рогаткой пальцами — указательным и меркуриальным, — обращенными на запад. Это же фугитив!..

Слуга внес в залу кьянти — фляги с длинными шеями, как у розовых фламинго...

Молодые друзья окружили Корвинуса в углу и, посмеиваясь, вполголоса рассказали ему о «запечатанном пражском письме» и о связанном с ним сумасбродном пророчестве.

Корвинус все внимательно выслушал, и его глаза вспыхнули в предвкушении очередной мистификации.

Быстрым прерывающимся шепотом он посвятил в свою идею друзей, которую те с восторгом приветствовали. Кое-кто в нетерпении даже подпрыгивал на одной ноге.

Старейшины остались одни.

Корвинус со своими компаньонами отпросился на полчаса под тем предлогом, что ему необходимо еще до полуночи, до наступления торжества, срочно отлить у одного скульптора свою гипсовую маску — ради веселого сюрприза...

— Легкомысленная юность, — пробормотал Лорд Кельвин.

— Что за странный скульптор, который работает так поздно? — удивился кто-то вполголоса.

Баал Шем поиграл своим перстнем:

— Какой-то чужестранец по имени Иранак-Кессак, они недавно говорили о нем. Работает только ночью, а днем спит; он альбинос и не выносит света.

— Работает по ночам? — переспросил рассеянно Ариост, не расслышав слова «альбинос».

И братья надолго замолчали.

— Хорошо, что молодые ушли, - нарушил наконец молчание усталый голос Ариоста. — Мы, двенадцать старейшин, как ос колки прошлого, и нам надо держаться вместе. Быть может, тогда наш орден еще даст свежий зеленый росток... Горе мне, ибо главная вина за упадок ордена лежит на моей совести. — Голос его дрогнул. — Мне необходимо рассказать вам одну мрачную

историю, снять бремя с моей души еще до того, как те — другие — вернутся и наступит новое столетие.

Лорд Кельвин в своем похожем на трон кресле поднял глаза и сделал движение рукой; остальные согласно кивнули.

Ариост начал:

— Постараюсь быть кратким, с тем чтобы моих сил хватило до конца. Итак, слушайте...

Тридцать лет назад великим магистром нашего ордена, как вам хорошо известно, был доктор Кассеканари, а я при нем — первым архицензором.

Орденом управляли лишь мы вдвоем. Доктор Кассеканари — физиолог, известный ученый; предки его были из Тринидада — думаю, негры, — им он обязан своим ужасным экзотическим уродством! Но все это вы и сами знаете.

Мы были друзьями; но для горячей крови нет ничего святого... Короче, я обманывал Кассеканари с его женой Беатрис, прекрасной, как солнце, которую мы оба любили без памяти...

Вот так, братья, я впервые нарушил орденский устав!

...Беатрис родила двух мальчиков; один из них — Паскуаль — был моим сыном.

Обнаружив неверность жены, Кассеканари поспешно уладил свои дела и вместе с мальчиками покинул Прагу. Все произошло так стремительно, что я просто не успел вмешаться.

Мне он больше не сказал ни слова, ни разу не взглянул в мою сторону.

Но месть его была ужасной! До сих пор у меня в уме не укладывается, каким образом я все это пережил. — Ариост на секунду замолчал, уставившись отсутствующим взглядом в противоположную стену. Потом продолжал: — Лишь мозг, соединивший в себе сумрачные фантазии туземца с острым как ланцет интеллектом ученого, глубочайшего знатока человеческой души, мог породить тот чудовищный план, в результате которого сердце Беатрис было испепелено, а я, коварно лишенный свободной воли, был незаметно вовлечен в преступление как соучастник, — ничего более кошмарного представить себе невозможно. Безумие вскоре милосердно погасило разум моей несчастной Беатрис, и я благословил час ее избавления...

Руки говорящего дрожали, как в лихорадке, и вино, когда он хотел поднести бокал к губам, расплескалось...

— А теперь, братья, внимание! Кассеканари вскоре дал о себе знать письмом с адресом, через который все «важные известия», как он выразился, будут незамедлительно передаваться ему — где бы он ни находился.

Далее он писал, что после долгих размышлений понял окончательно: мой сын — это старший, Мануэль, а младший, Паскуаль, — его, и никаких сомнений на этот счет быть не может.

В действительности же все обстояло наоборот.

В его словах звучала какая-то темная угроза, и я не мог заглушить в себе тихий вкрадчивый шепоток обывательского эгоизма, ведь мой маленький Паскуаль, которого я никак не мог защитить, в результате этой путаницы был избавлен от вспышек ненависти со стороны Кассеканари.