Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Ксавера глубоко вздохнула и продолжала со все возрастающим жаром:

— Тщетно зажмуривала я глаза, осеняя себя крестным знамением, молясь своему ангелу-хранителю, тщетно прятала голову под подушку, прижимая руки к груди, чтобы не выпрыгнуло сердце! Мне так хотелось быть веселой, счастливой, молодой! В прошлом году на масленой я уснула в первый раз только в пятницу — столько было шума кругом! Моя комната то и дело озарялась светом факелов — это провожали носилки с богачками Подскалья {10} 10 Подскалье — часть старой Праги на берегу Влтавы близ Вышеграда. Здесь шла бойкая торговля сплавным лесом. , торопившимися с одного бала на другой. А на мою долю оставалось только одно — рисовать в своем воображении ярко освещенные бальные залы, которые вы мне столь часто описывали, рассказывая о светской жизни, о ее соблазнах и западнях, и я как воочию видела прелестных женщин, окрыленных радостью, увенчанных цветами, вызывающих восторг и поклонение…

— И ни одна из них не могла сравниться красотой с Ксаверой Неповольной, — докончила за нее бабушка.

— Этого я не думала, — покраснела Ксавера.

— Ну, если не это, то что-либо в том же роде уж непременно, — настаивала пани Неповольная. — Скажи, отчего ты таишься передо мной, скрываешь свои мысли и чувства? Что в них зазорного или, скажем, недозволенного? Разве отец Иннокентий хоть раз отчитал тебя на исповеди? Я уверена, он никогда бы не сделал этого, ведь именно тот святой орден, к коему он принадлежит, далеко превосходит все прочие своей просвещенностью и не одобряет благочестия, которое зиждется на умерщвлении плоти и ума, и не только никому не препятствует в разумных пределах радоваться жизни, но даже постоянно напоминает, что наше вероучение ни в одном из своих параграфов не запрещает исповедующим его пользоваться всеми преимуществами выпавшей на их долю счастливой судьбы, только следует делать это осторожно, без ненужной бравады. Ведь именно за мудрое истолкование учения Иисуса Христа, за глубоко проникновенное понимание человеческой природы и снисходительность в вопросах этики столь прославились иезуиты, сделались столь популярными у великих и малых мира сего. Именно благодаря этому они обрели такое могущество, что даже владыки мира не ищут иных посредников между собой и богом. Было бы смешно, если бы ты и впредь усматривала свой долг в том, чтобы ничего не знать и не ведать о своей красоте. Это можно было бы скорее принять за лицемерие, чем посчитать тебе в заслугу, назвать скорее грехом, чем добродетелью. Неужели ты никогда не смотришься в зеркало, не сравниваешь себя с другими девицами? Неужели не замечаешь, как бывают изумлены все увидевшие тебя впервые? И наконец, разве твоя краса есть результат именно твоих заслуг и настолько зависит от твоей воли, что в порыве скромности ты можешь запретить ей цвести или хотя бы уменьшить ее? Твоя святая обязанность радоваться ей и благодарить всевышнего, как и за всякий другой дар, которым он, любя, наградил тебя. Кто бы не стал смеяться над королевой, захотевшей далеко упрятать корону, возложенную на нее милостью божьей? Ведь твоя прекрасная наружность и есть не что иное, как корона, данная тебе милостью божьей, ты заслужила бы одни насмешки, если бы вздумала скрывать этот дар. И наконец, милое дитя, ты никогда не должна забывать: что господь творит, он творит не напрасно, и будет правильно, если ты подумаешь: а может быть, наградив меня куда лучшей внешностью, чем множество женщин, господь возложил тем самым на меня какую-либо особую миссию? Миссию почетную, приятную, зависти достойную?

В глазах девушки вспыхнуло пламя восторга и изумления, пламя куда более яркое, чем сверкание лежавших перед ней драгоценностей. Но пани Неповольная тут же перевела разговор на другое, и Ксавера, не отваживаясь ни о чем ее расспрашивать, сочла за лучшее промолчать.

— Итак, завтра я наконец-то увижу тебя в красивом платье, а не в этом противном черном, старящем тебя на добрые десять лет, — сказала бабушка таким спокойным тоном, словно они целый вечер не говорили ни о чем другом, как только о нарядах и тому подобных вещах. — Пока я жива, в трауре тебя, слава богу, не увижу; кроме как по мне, тебе его не по ком носить.

— Боже, что вы такое говорите, бабушка! — вскричала Ксавера с неподдельным чувством. — К чему портить вечер, который вы сами только что называли радостным, праздничным? Можно ли с равнодушием, холодно толковать о смерти, совершенно забыв, что, кроме вас, у меня не только никого нет, но и никогда не было и вы мне вдвойне — нет, во сто крат — дороже и необходимее для полного счастья, чем другим девицам их бабушки? Если бы не вы, кто бы другой остановил на мне взор в этом доме, позаботился обо мне и, подозвав к себе, погладил бы по головке, поцеловал? Одну вас радовало, что я живу, расту, умнею. Не будь вас, самая душа моя была бы погублена; никогда не пролился бы на нее свет истинной веры: никогда не проникло бы в нее горячее истинно христианское чувство, никогда не узнала бы я, как должна думать и вести себя истинная католичка, примером которой вы являетесь. Не будь вас, вся моя жизнь уподобилась бы утлому суденышку среди разбушевавшейся стихии, суденышку, которому никогда не прибиться к берегу…

Пани Неповольная даже не сделала попытки успокоить расстроенную внучку; она позволила ей излить все свои жалобы, до конца выплакаться. Опять было заметно, что она хочет как можно глубже заглянуть в душу девушки, узнать во всех подробностях, чем она дышит, на что живее отзывается.

— Похоже, мать и не догадывалась о моем существовании, — успокоившаяся было Ксавера опять залилась слезами. — Не помню, чтобы взгляд ее когда-нибудь остановился на мне: так редко случалось нам быть вместе. Иногда я украдкой наблюдала за ней в щель между дверьми: боже, какая она была, бедняжка, бледная! Глаза кроваво-красные от непрестанных слез, волосы космами спадают на шею и грудь, платье в беспорядке, а ведь наша ключница за ней, как за ребенком, ходила… Ужас охватывал меня! Но еще ужаснее бывал ее крик. Он доходил до меня через весь двор. Что такое она кричала? О чем так жалостно молила? Я не могла разобрать отдельных слов, но иной раз казалось, она хочет кого-то предупредить о грозящей ему беде и видит меч палача над его головой. Отец мой, кажется, не был больным человеком, но отчего же и он вел себя так странно, что это бросалось в глаза даже мне, маленькому ребенку? Отчего он тоже никого не допускал до себя, за исключением отца Иннокентия, а случайно повстречавшись со мной, хмуро отводил глаза? Эти вопросы не новы, они уже давно не дают мне покоя, только я не хотела обременять вас ими. Но раз вы говорите, что мое грустное детство кончилось, признали меня своей наследницей, сказав этим, что я стала совсем взрослой, то и я не хочу больше притворяться, дабы вы не посчитали меня нескромной, и делать вид, будто так и не заметила, что над нашей семьей нависла какая-то роковая тайна. Сегодня, разумеется, это будет некстати, но если когда-либо я увижу вас в соответствующем расположении духа, приду в сумерках, подсяду поближе и попрошу вас открыть мне, что так угнетало моего отца, когда и по какой причине неизлечимо заболела мать: он ли ее обидел, или она перед ним провинилась? Ненавидел ли он жену в образе ее дочери или стыдился перед дитятей, что погубил ее мать? И тогда я пойму, чья вина лежит на этом доме, внешне таком счастливом, богатом, какой рок омрачает его своими черными крылами, изгоняя из него всякую радость, чей грех пал на меня, невиновную…