Эрнест Хемингуэй - Смерть после полудня

Альфредо Коррочано, сын Грегорио Коррочано, весьма влиятельного критика монархистской ежедневной газеты «Эй. Би. Си.», представляет собой матадора, созданного по заказу его отца, а воспитателем и наставником выступил Игнасио Санчес Мехьяс, чьим шурином был Хоселито, которого Коррочано подвергал столь резким и желчным нападкам в сезон, когда случилась его смерть. Альфредо смуглый, худощавый, высокомерный и дерзкий мальчишка с физиономией, где читается что-то бурбонское, словно смотришь на Альфонсо XIII в отрочестве. Образование получил в Швейцарии, учился матадорскому ремеслу на испытаниях телят и племенных экземпляров на фермах близ Мадрида и Саламанки под руководством Санчеса Мехьяса, а также своего отца и всех его лизоблюдов. Около трех лет выступал как профессионал, сначала с ребятами Бьенвениды в качестве вундеркинда, последний год уже как полный новильеро. Благодаря протекции папаши его мадридский дебют вызвал бурю эмоций, и он на себе испытал горечь нападок со стороны врагов отца, которых тот приобрел своим зачастую удивительно метким и хлестким сарказмом, а кроме того, его ненавидели за то, что он был сыном преуспевающего роялиста, и пеняли, мол, выходя на арену, ты отбиваешь хлеб у детей из нищих семейств. Вместе с тем такая шумиха в прессе и любопытство публики были ему только на руку, так что на трех мадридских выступлениях в качестве новильеро он вел себя надменно, дерзко, совсем как зрелый мужчина. Проявил себя отличным бандерильеро, великолепным доминатором с мулетой, выказал эрудицию и прозорливость в обращении с быками, но провалил работу с плащом, а уж при убийстве вообще ничего не смог сделать, даже дать животному достойную смерть. Альтернативу прошел в 1932-м в Кастельоне-де-ла-Плана, на первой же корриде того сезона, и, по свидетельству моих корреспондентов, ничуть не изменился с тех пор, как я его видел, если не считать попыток избавиться от вульгарной склонности подменять зрелищными трюками подлинные вероники с плащом, которые являются единственным средством проверки хладнокровия и артистизма у тореро. Его карьера настолько курьезна, что за ней будет любопытно проследить, хотя, как мне кажется, если он не научится убивать, публика к нему охладеет, едва иссякнет чувство новизны, которое столь настойчиво эксплуатировал его отец.

Викториано де ла Серна был тем молодым новильеро, кто выполнил необходимое условие, чтобы считаться феноменом, а именно, в сентябре 1931-го показал отличный вечер в Мадриде. Им заинтересовались, принялись рекламировать, демонстрировать под Мадридом на специально отобранных небольших бычках, с которыми опасность сведена к минимуму, и триумфальное реноме, сделанное ему в основном силами столичных обозревателей, помогло привлечь зрителя; затем, в самом конце сезона, он вторично выступил в Мадриде, на сей раз уже полным матадором. В результате он блестяще доказал, что с церемонией поторопились, что он еще сыроват, недостаточно подкован в профессии, нуждается в шлифовке и большем опыте, прежде чем сможет надежно управляться со зрелыми быками. В текущем сезоне у него есть кое-какие контракты, подписанные в прошлом году, еще до мадридского фиаско, однако, несмотря на безусловный природный талант, чрезмерно раннее выдвижение в полные матадоры, кажется, поставило его на скользкую дорожку, которая и так уже отлично смазана всеми теми феноменами, кто до него прокатился по ней в забвение. На самом исполнителе лежит куда меньше вины, чем на его эксплуататорах, и, как всегда, я надеюсь, что не прав и что он каким-то чудом освоит свое ремесло, пока сам же выступает в нем под видом мастера, но ведь это настолько наглый обман зрителя, что пусть даже матадор и учится своей профессии по ходу дела, публика редко его прощает, и когда он наконец обзаводится всем, чем нужно, его уже не хотят видеть.

Есть только два правильных способа убивать быков шпагой и мулетой, и коль скоро они оба предполагают намеренное создание ситуации, когда человек стопроцентно получит рану, если бык откажется следовать за тканью, матадоры постоянно выискивают лазейки, чтобы схитрить в самый тонкий и опасный момент, доведя дело до того, что из сотни быков девяносто будут убиты в манере, которая лишь пародирует надлежащий метод. Одна из причин заключается в том, что отличный артист плаща и мулеты редко бывает убийцей по складу характера. Отличный убийца должен любить убивать; если он не считает, что убийство — это лучшее, на что он способен, если он не видит, что смерть обладает достоинством, если не чувствует, что смерть есть сама себе награда, он не сумеет пойти на самоотречение, которое требуется при настоящем убийстве. Воистину великий убийца должен обладать чувством чести и влечением к славе, которые ему намного дороже, чем рядовому тореро. Другими словами, он должен быть проще устроен. А еще он должен получать от этого наслаждение, не только лишь от радости, что глазомер, движения кистей рук, в особенности левой, у него выходят ловчее, чем у всех остальных, что само по себе есть простейшая форма гордости, которой он и будет обладать как человек с упрощенной психической организацией; нет, в миг убийства он должен извлекать еще и духовное наслаждение. Убийство без помарок и способом, который дает тебе эстетическую радость вместе с гордостью, всегда было одним из наиболее ярких удовольствий для определенной части человечества. Потому что другая его часть, которой не нравится убивать, всегда была красноречивей; именно из нее вышли почти все наши славные писатели, у которых почти не найти пассажей про истинное наслаждение убийством. Оставив в стороне чисто эстетическое удовольствие, как, например, перепелиную охоту, а также щекотание собственного тщеславия, в частности, при выслеживании трудного зверя, одним из наиболее ярких наслаждений — где всеми эмоциями ты обязан непропорционально большой важности того мига, когда длится собственно выстрел, — является чувство мятежа против смерти, возникающее вместе с ее причинением. Стоит только принять идею господства смерти, как заповедь «не убий» становится естественной, ей легко подчиниться. Но когда человек бунтует против смерти, он извлекает наслаждение из того факта, что присвоил себе один из богоподобных атрибутов, а именно, право причинять смерть… Это одно из наиболее сильных чувств, которые испытывают люди, любящие убивать. Подобные вещи осуществляются из гордыни, а гордыня, разумеется, есть христианский грех и языческая добродетель. Корриду создает гордыня, а великого матадора — наслаждение убийством.

Конечно, сами по себе эти необходимые духовные качества не могут сделать умелого убийцу из человека, который не одарен физически для совершения самого действия; верный глазомер, крепкое запястье, мужество и гибкая левая рука для управления мулетой. Всем этим он должен обладать в исключительной степени, не то честь и гордыня отправят его на больничную койку. На сегодняшний день в Испании нет ни одного по-настоящему великого убийцы. Есть успешные матадоры, умеющие — если улыбнется удача — убивать достаточно зрелищно, но без великого стиля, если только сами того не захотят, однако они редко на это идут, потому что привлекают своего зрителя вовсе не этим; есть матадоры, из которых в старое время вышли бы отличные убийцы, которые начали свою карьеру, убивая быков именно так, как нужно, однако из-за неудачного владения плащом и мулетой вскоре перестали интересовать публику, а посему контрактов у них мало, и, значит, они не только не могут совершенствоваться в искусстве владения шпагой, но даже держать себя в форме; также встречаются матадоры в начале своей карьеры, которые до сих пор убивают хорошо, но еще не прошли проверку временем. Однако нет таких, кто бы изо дня в день убивал хорошо, легко и горделиво. Ведущие матадоры придумали жульнический и упрощенный способ, который лишил корриду самого главного, кульминационного ощущения из всех возможных эмоций, если не считать чувство разочарования. Сейчас эмоции получают от плаща, изредка от бандерилий, почти наверняка от работы с мулетой, ну а лучшее, на что можно надеяться от шпаги, это быстро поставленная точка, которая не отравит впечатление от всего предыдущего. Думаю, мне пришлось побывать на полусотне убийств быков, совершенных с разной степенью незамысловатости, прежде чем я увидел по-настоящему хорошее убийство. Жаловаться не приходилось, мне и такая коррида была интересна, во всяком случае, в сравнении со всем, что я видел до того момента; но мне казалось, что все эти дела со шпагой были довольно заурядны. Тем не менее, ничего об этом не зная, я полагал, что речь действительно идет о самом банальном антиклимаксе и что все, кто восторженно писал или рассказывал о миге заклания, были самыми обычными врунами. Моя точка зрения была весьма проста; я понимал, что коррида подразумевает убийство быка; мне нравилось, что это происходит посредством шпаги, так как нынче подобные вещи большая редкость; но вот сам способ выглядел будто примитивный трюк и не вызывал у меня никаких чувств. «Вот такая она, коррида, — думал я. — Концовка подкачала, но, наверное, оно так и задумано, и вообще я не во всем еще разбираюсь. Как бы то ни было, это лучшее из всего, что у меня когда-либо было за два доллара». И все же, напоминал себе я, на самом первом бое быков, еще до того, как я научился видеть ясно, вообще замечать происходящее — в совершенно новом окружении, среди толпы, несколько сбитый с толку; перед глазами маячит продавец пива в своей белой форменной куртке; зрению мешают какие-то два стальные каната, протянутые между тобой и ареной ниже; плечи быка лоснятся от крови, от бандерилий исходит костяной стук, когда он бежит; крестец у него перемазан пылью, рога смотрятся как два гладких, крепких сучка, а толщиной в месте изгиба они будут поболее твоей руки, — так вот, я отчетливо помню, как среди всей этой неразберихи вдруг испытал прилив яркого чувства, когда человек резко сократил дистанцию, сжимая в руке обнаженную шпагу. Но вот разумом я не понимал, что происходит, а когда, при следующем быке, я особо старательно пригляделся, эмоция не пришла, и я увидел, что это просто трюк. Полсотни быков прикончили у меня на глазах, прежде чем вернулось то же чувство. Но к тому моменту я уже разбирался, как это происходит, и понял, что в тот, самый первый раз все было сделано как полагается.