Михаил Коцюбинский - Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы

Через восприятие героя, чуткого, благородного художника и мыслителя, наделенного тонкой, нервной натурой, весь этот пейзаж выглядит как движущаяся картина, отражающая малейший душевный порыв. Это как бы непрерывно проходящая перед читателем кинолента, каждый кадр которой создает впечатление, и все они сливаются в одно мироощущение: «Мои дни текут теперь среди степи, среди долины, по края налитой зелеными хлебами. Бесконечные тропинки, скрытые, интимные, точно предназначенные для самых близких, ведут меня по нивам, а нивы катят и катят зеленые волны и доплескивают их до самого горизонта. У меня теперь особый мир, он подобен жемчужной раковине: сомкнулись две створки — одна зеленая, другая голубая — и замкнули в себе солнце, точно жемчужину. А я там брожу и ищу покоя. Иду. За мной неотступно летит облачко мелкой мошкары. Могу подумать, что я планета, движущаяся вместе со спутниками».

В этом пейзаже все субъективно: образы зеленых хлебов, безбрежного голубого неба, того «особого мира», в котором находится герой, и к своему отшельничеству он относится явно иронически, называя себя то «жемчужиной», замкнутой в раковине природы, то планетой, окруженной толпой спутников — мошкарой. Такой крайний индивидуализм, такое копание в собственной психологии отнюдь не свойственны самому Коцюбинскому, писателю масштабного видения мира. А между тем много раз делались попытки совершенно слить героя «Intermezzo» с самим писателем, сопоставляя строки из этой новеллы с отдельными местами его личных писем. Не надо забывать, что Коцюбинский по преимуществу лирик. Не только в «Intermezzo», но и в других рассказах («Цвет яблони», «Неизвестный», «Дебют», «На острове») повествование ведется от первого лица или, во всяком случае, сквозь призму ощущений героя. Однако это вовсе не значит, что во всех этих героях надо видеть непременно Коцюбинского.

Вернемся к новелле «Intermezzo». Отрешенность героя от жизни, уход его «на природу» оказываются мнимыми. Такой волевой человек, от имени которого ведется рассказ, не может забыть людских страданий, не может не думать о том, какими средствами от них избавиться. Для поворота мысли героя нужен любой повод: вид села, «кучки убогих соломенных крыш», врывающихся резким диссонансом в красоту и безбрежность природы, и, наконец, встреча с крестьянином, вселяющим в сердце героя чувства, от которых, казалось, он отошел в своем одиночестве. Забитый крестьянин говорит о своей страшной жизни. «Он был для меня как палочка дирижера, вызывающая внезапно из мертвой тишины целую бурю звуков», — говорит герой. Ему в душу западают признания крестьянина: «Люди хотели голыми руками землю взять, и вот добились: кто давится в могиле сырой землей, а кто копает ее в Сибири… Ему еще ничего: год бил вшей в тюрьме, а теперь раз в неделю становой бьет его по морде…» Слушая эти слова, герой рассказа повторяет как властный припев: «Говори, говори!» — и чем больше он слышит о народных горестях, тем больше сердце его наполняется гневным протестом. Раньше он хотел замкнуться «в раковине», теперь иные желания обуревают его: «Иду к людям. Душа готова, струны тугие настроены, она уже играет…»

Так кончается «интермеццо» — музыкальный антракт между двумя великими актами — революцией 1905 года и предстоящей новой. Рассказ Коцюбинского, написанный в 1908 году, в пору столыпинской реакции, заканчивается мажорными, оптимистическими нотами. Художник, усталый и ушедший от людей, не только возвращается к людям, но и находит слова, показывающие его связь с народной судьбой, с жизнью. Обращаясь к собеседнику, он призывает его: «Растопи гневом небесный купол. Заволоки его тучами твоего горя, чтобы грянули молния и гром».

Природа, которую так нежно и тонко чувствовал Коцюбинский, полна воздействия на его героев. Она одушевлена и кажется живым существом. Море, лазурное южное море глядит в окна комнаты, и стекла «как глаза моря». Но стоит небу нахмуриться и разразиться дождем, как эти окна становятся «беловато-мутными, ослепшими», «а по бельмам стекол беспрестанно текут слезы» («На острове»).

Погожий день и ненастный — не только реальность, но и настроение, кладущее отпечаток на мысли и чувства людей, меняющее их психику и восприятие.

У отца умирает ребенок. Прошла ночь ужаса, взошло солнце, окропились росой цветы яблони, запели птицы. И все это углубило горе отца. «Я машинально срываю цветок яблони и прикладываю его, прохладный от росы, к лицу. Розовые лепестки от грубого прикосновения руки осыпаются и тихо падают. Не то же ли случилось с жизнью моего ребенка?

А природа, вопреки всему, радуется.

И что не могла сделать картина горя, вызвала своей радостью природа. Я плачу. Слезы облегчения капают вслед за лепестками, а я с сожаленьем гляжу на ненужную мне зеленую чашечку, оставшуюся в руках…» («Цвет яблони»).

А вот революционер, приезжающий в чужой город в зимний холодный день. Он — неизвестный, в городе нет знакомых, и от этого картина улицы, потока людей, случайных встреч и улыбок сохраняет отчужденно-холодный вид: «Бежали куда-то люди и лошади, бежал дым, бежал белый пар от людей и животных, словно жестокий враг гнался за ними» («Неизвестный»).

Перелистывая страницы книг Коцюбинского, находишь множество лирических пейзажей, но лишь в ранних рассказах их можно назвать «описанием природы». Коцюбинский — писатель эмоциональный, и никакое «описательство» вне психологического состояния героев ему несвойственно. Он внес в украинскую прозу и свое искусство портретиста. До него украинские писатели-реалисты тщательно выписывали облик своих персонажей: цвет волос и глаз, рост, фигуру, одежду. Не всегда эти детали имели значение для читателей. Коцюбинский, не поступаясь реалистическим содержанием портрета, придавал ему психологическую окраску. Он умел показать человека двумя-тремя характернейшими деталями.

Примечательно, что, задумываясь над приемами писательского мастерства Коцюбинского, над его выразительными средствами, тотчас же наталкиваешься на необходимость разобраться в идее произведения. Сам писатель не раз признавался, что, берясь за перо, он прежде всего думал, для чего он будет писать и какой общественный отзвук может получить новое произведение. Уже с начала нашего века, когда талант Коцюбинского развернулся и определилась его художественная манера, он просто поражал украинских читателей свежестью и своеобразием почерка. Критики, любящие приклеивать ярлыки каждому новому литературному явлению, величали Коцюбинского и модернистом, и эстетом, и «революционным импрессионистом». Иногда это делалось, чтобы чем-нибудь скомпрометировать творчество писателя, идейно чуждого либерально-националистическому лагерю.

Читать дальше