Уильям Коллинз - Черная ряса

Не все было ложью в этой вспышке сочувствия, тут была и частичка правды. Отец Бенвель был не совсем жесток. Его зоркий ум, смелое двоедушие привели к желаемому концу. Но раз он достиг своей цели — и, нужно помнить, достиг не для себя, — сострадательные порывы, оставшиеся в нем, прорывались иногда наружу. Человек с сильным умом — как бы он ни злоупотреблял им и как бы ни был его недостоин — все-таки имеет небесный дар.

Если вы хотите видеть безусловную злобу, ищите ее в дураке.

— Позвольте мне упомянуть еще об одном обстоятельстве, — продолжал отец Бенвель, — которое поможет вам успокоиться. В настоящем расположении вашего духа вы не можете возвратиться в обитель.

— Это невозможно!

— Я приказал приготовить для вас комнату у меня в доме. Здесь, освободившись от всяких тревожных влияний, вы сможете определить ваш будущий путь в жизни. Если вы желаете иметь отношения с Гайгеттом…

— Не говорите об этом!

Отец Бенвель вздохнул.

— Ах! Я понимаю, — сказал он грустно, — этот дом напоминает вам посещение мистера Винтерфильда…

Ромейн опять перебил его, но на этот раз одним жестом. Рука, сделавшая этот знак, сжалась в кулак и медленно опустилась на стол, глаза его помутились, брови нахмурились. При имени Винтерфильда воспоминания, отравлявшие все его добрые чувства, ядовито зашевелились в душе.

Опять обман, которому он подвергся, сделался ненавистен ему.

Снова отвратительное сомнение в действительной разлуке у церковных дверей начало тайно терзать его и как бы говорить ему: «Она обманула тебя в одном, почему же не могла обмануть и в другом?»

— Могу я пригласить сюда моего поверенного? — спросил он вдруг.

— Любезный Ромейн, вы можете пригласить всякого, кого захотите.

— Я не обеспокою вас продолжительным пребыванием, отец Бенвель?

— Не делайте ничего второпях, сын мой, пожалуйста, не делайте ничего второпях!

Ромейн не обратил никакого внимания на эту просьбу.

Страшась важного решения, которое ожидало его, он инстинктивно искал убежища в надежде на перемену места.

— Я уеду из Англии! — сказал он нетерпеливо.

— Не один, — подсказал отец Бенвель.

— Кто же будет моим спутником?

— Я, — ответил патер.

Унылые глаза Ромейна просияли. В своем отчаянном положении он мог довериться только отцу Бенвелю.

Пенроз был далеко, Лоринги помогали обмануть его, майор Гайнд открыто сожалел и презирал его как жертву иезуитской хитрости.

— Можете ли вы уехать со мною в любое время? — спросил он. — Разве у вас нет обязанностей, удерживающих вас в Англии?

— Мои обязанности, Ромейн, уже поручены другим.

— Стало быть, вы это предвидели?

— Я считал это возможным. Будет ли ваше путешествие продолжительным или кратким, вы не уедете один.

— Я еще ни о чем не могу думать: моя голова пуста, — печально признался Ромейн. — Я не знаю, куда поеду.

— Я знаю, куда вы должны ехать и куда поедете, — решительно сказал отец Бенвель.

— Куда?

— В Рим.

Ромейн понял истинное значение этого краткого ответа.

Безотчетное чувство опасения начало пробуждаться в его уме. В то время, когда его еще терзали сомнения, отец Бенвель, по какому-то непостижимому предвидению, определил заранее его будущность. Разве патер провидел события?

Нет! Он только предвидел их с того дня, когда ему впервые пришло в голову, что можно заставить Ромейна взглянуть на его брак с точки зрения католика и довести его до того, чтобы перед судом собственной совести этот брак показался бы ему не вполне безукоризненным. Таким образом, можно будет объявить его женитьбу, состоявшуюся до обращения, недействительной, и тогда устранится с его пути последнее препятствие к достижению плана — развод даст возможность довести Ромейна до поступления в монахи.

До сих пор иезуит скромно писал своим почтенным собратьям, что видит свои отношения к Ромейну в новом свете.

В следующем письме он уже прямо объяснил, в чем дело. Победа была выиграна. В это утро он не обменялся с гостем больше ни одним словом.

К отправлению почты отец Бенвель приготовил свое последнее донесение секретарю общества Иисуса.

«Ромейн свободен от семейных уз, связывавших его. Он приносит аббатство Венж в дар церкви и чувствует призвание к монашеской жизни. Через две недели мы будем в Риме».

Бопарк-Гауз, 17 июня 18…

Мы редко встречаемся с вами, кузен Биминстер. Но мне случается слышать о вас от общих знакомых. В последний раз я имел известие по поводу вашего поступка за обедом у сэра Филиппа на прошлой неделе.

Один из джентльменов, такой же гость, как и вы, упомянул мое имя. Не вызванный никем, вы продолжали разговор и отозвались об мне так:

"Мне неприятно отзываться о теперешней главе нашего семейства так, но действительно Бернард не достоин занимаемого им положения. Выражаясь мягко, он не раз компрометировал себя и своих родных. Будучи молодым человеком, он женился на наезднице из цирка. После этого с ним случилась еще какая-то история, которую он постарался скрыть от нас. О том, насколько она была унизительна, мы могли догадываться только по последствиям: более года он добровольно не возвращался в Англию. А в довершение всего он вмешался в это возмутительное дело Луиса Ромейна и его жены.

Если бы кто-нибудь другой отозвался обо мне так, я отнесся бы к нему, как к злому идиоту, которого, быть может, надо бить, но на которого ни в коем случае не следует обращать внимания.

Вы — другое дело. Если я умру бездетным, Бопарк перейдет к вам как к ближайшему наследнику.

Я не допущу, чтобы такой человек бранил меня и топтал в грязь; я немедленно докажу ему, что он не прав. Имя, которое я ношу, дорого для меня. Если я не отвечу на ваш намек о моих отношениях к Ромейну и его жене, то, как исходящий от члена семьи, он может быть принять за правду. Чтобы не допустить этого, я решаюсь открыть вам некоторые из самых грустных событий в моей жизни. В них нет ничего постыдного для меня, и если я до сих пор молчал, то только ради других, а вовсе не ради себя. Теперь я думаю иначе. Репутацию женщины, если это хорошая женщина, не скомпрометируешь, открыв правду. Особа, о которой я думал в то время, когда писал эти строки, знает, что я намерен сделать, и одобряет мой образ действия.

Прилагаю при этом письме самое откровенное признание, какое я в состоянии дать — это выдержки из моего собственного дневника. Где того требовала необходимость, они дополнены письменными заявлениями свидетелей.

Мы никогда особенно не симпатизировали друг другу. Но вы воспитаны как джентльмен, и я надеюсь, что, прочтя мой рассказ, вы отнесетесь справедливо ко мне и к другим, хотя и считаете, что мы поступали опрометчиво.