Айрис Мердок - Море, море

Поесть я не решился. Есть не хотелось и не верилось, что я еще когда-нибудь в жизни проголодаюсь. Наконец я поплелся наверх, совсем больной и пьяный. Занавеска из бус щелкала на морском ветру, неведомо как проникавшем в дом. Маленькая луна неслась сквозь рваные облака, голова кружилась от ее скорости. Может быть, Хартли ничего не осталось, кроме как любить Бена, сердце у нее любящее, а больше любить некого. Когда-то ей так хотелось любить Титуса, но Бен умертвил ее любовь к Титусу, а тем самым умертвил и ее. То, что я видел, было оболочкой, шелухой, мертвой вещью, мертвой женщиной. И однако именно ее я так хотел оживить, слиться с ней, лелеять ее. Я принял три таблетки снотворного. Уже засыпая, подумал, почему она сохранила то письмо, хотя и не прочла его? Почему оставила тот камень в саду, где я наверняка должен был его заметить? Что, если это все-таки к добру?

Наутро я проснулся не рано, в 9.30, как узнал по телефону. Болела голова. Спустившись в кухню, я споткнулся о ванну, которая так и стояла там, до половины налитая водой. С горем пополам я вылил воду — частью на пол, частью на лужайку — и убрал ванну на место, под лестницу. Попробовал поесть печенье, но оно отсырело и размякло. В доме не было ни хлеба, ни масла, ни молока. Да я и не был голоден. Подумал было сходить в лавку, но не мог сообразить, какой сегодня день. Мне показалось, что звонили в церкви, значит, возможно, воскресенье. Мелькнула неясная мысль — не съездить ли в Лондон. Однако никаких конкретных поводов для поездки у меня не было. Видеть мне там никого не хотелось, а дела никакие на ждали.

Я вышел на шоссе поглядеть, какая погода. Стало теплее, голубее. В Гилбертовой корзинке белели письма. Как видно, забастовка (или нерабочие дни, или что у них там было) уже кончилась. От Хартли, конечно, письма не было, но было одно от Лиззи. Я принес письма в красную комнату и сел за стол.

Дорогой мой, нескладная у нас получилась встреча. Ты был такой хороший, великодушный, но лучше бы нам было поговорить вдвоем. Вспомнить без ужаса не могу, как мы смеялись. О чем ты в это время думал? Я чувствую себя в чем-то виноватой, но ты должен меня оправдать в моих глазах. Люби меня, Чарльз, люби достаточно. После твоего письма я заново пережила мою любовь к тебе как прививку — не чтобы излечиться, этого не будет, но чтобы наконец полюбить тебя как надо, а не просто быть по-глупому «влюбленной». Не влюбленность, а любовь — вот что важно. Пусть отныне не будет больше ни разлук, ни жажды обладания, ни уловок. Пусть между нами навсегда воцарится мир, ведь мы уже не молоды. Прошу тебя, милый.

Лиззи.

P.S. Поскорее навести нас в Лондоне.

До чего же трогательное письмо, и под конец это приглашение «к нам»! И еще: «я виновата, но ты должен меня оправдать»! Так похоже на Лиззи. Я распечатал другое письмо, оно оказалось от Розмэри Эш.

Милый Чарльз! Хочу сообщить Вам печальную новость: между мной и Сидни все кончено. Он просит развода. Ведем мы себя вполне мирно, из-за детей, и они как будто не слишком расстроены. Причина, конечно, молодая актриса, наша профессиональная болезнь, и еще заокеанский воздух, от которого Сидни словно лишился рассудка. Может, это временное, я еще не теряю надежды, но надеяться так больно. Я еду домой и очень хочу Вас повидать. Можно навестить Вас в Вашем чудесном мирном убежище у моря? Как раз то, что мне требуется.

Целую.

Вот вам и идеальный брак. Пора, пожалуй, репетировать роль холостого дядюшки. Я вскрыл еще одно письмо и не сразу сообразил, от кого оно, хотя подпись была вполне разборчивая — Анджела Годвин.

Дорогой Чарльз!

Слушайте, это я, причем слушайте внимательно. Хватит с Вас старых, зачем они Вам? Или Вам кажется, что молодую Вам не найти? Но Вам не дашь Ваших лет. Не обязательно Вам иметь дело со старухами вроде Лиззи Шерер и Розины Вэмборо, когда Вы можете получить МЕНЯ. Розина-то мне в общем нравится, она хотя бы умная, и дома стало пристойнее, с тех пор как Пам отбыла, так что не думайте, что я смотрю на Вас как на выход из положения, вовсе нет! Я последние месяцы много думала и, кажется, сильно изменилась и договорилась до чего-то сама с собой. Я все думаю о том, что я собой представляю. Еще не знаю, как я распоряжусь своей жизнью, на сцену, во всяком случае, не пойду, так что опять же не думайте, этого мне от Вас не нужно. У меня способности к математике, я, может быть, стану физиком, осенью буду держать экзамен в Кембридж. Так или иначе, кем-то я стану. Зачем я Вам пишу? Меня осенила гениальная идея. В тот вечер, когда Вы приходили к Перегрину, я (разумеется!) подслушивала за дверью и слышала, как он сказал, что Вы очень хотите сына, а может, это Вы сказали, я уж не помню, во всяком случае, это застряло в памяти. А идея вот какая. Почему бы мне не подарить Вам сына? Вы могли бы взять его себе, я не мечтаю им завладеть, ну, навещала бы, конечно, и все такое. Я пока еще не хочу связывать себя ребенком, можно бы найти няню. Да и в Кембридже я буду занята страшно. И конечно, брак я Вам не предлагаю. Замуж я, наверно, выйду много позже или совсем не выйду. Но почему Вам просто не иметь то, чего хочется? Это бывает слишком редко, тем и плоха наша цивилизация, не в том смысле, что многие голодают, а в том, что им не хватает смелости взять желаемое, даже когда оно у них перед носом. О себе: мне семнадцать лет, здоровье отличное. Я девственница и хочу, чтобы через этот порог меня перевел кто-нибудь стоящий, короче говоря — Вы. Прилагаю снимок, можете убедиться, как я изменилась. Ну, что скажете, Чарльз? Я ведь не шучу. В частности, когда говорю, что люблю Вас и стану Вашей, как только Вы того захотите.

Я вытащил снимок из конверта и разглядел цветную фотографию миловидной, умненькой на вид девочки, большеглазой, с нежным, застенчивым, еще не определившимся лицом. Скомкав ее послание, я сунул его в мягкую золу в камине. Было и еще несколько писем, но я почувствовал, что на сегодня с меня хватит.

Я вышел поглядеть, что еще надумало это отвратное море. Оно было спокойное, гладкое, скользило между скал, как масло. Я дошел до Миннова Котла, постоял на мосту. Было время отлива, вода уходила из Котла крутящимся вихрем торопливых вспененных волн, а потом, дальше от берега, этот белый поток поглощала более спокойная синева. Я глянул вниз. Какая глубина, как круты и гладки стены! Никакая земная сила не могла бы вытащить меня из этой бездны. А между тем я оттуда выбрался, я жив, а бедный Титус, что с таким увлечением нырял и плавал, — умер. Я добрался по камням до башни, спустился к ступеням. Гладкие волны вздымались и опадали, но не слишком бурно, час был удобный, железный поручень доставал до самой воды. Я ощутил во всем теле, если еще не в душе, проблеск жизни, давно знакомый, сродни сексуальному, мгновенный страх, как перед прыжком с той высоченной вышки в Калифорнии или когда с разбегу окунался в леденящую воду у берегов Ирландии.