Айрис Мердок - Море, море

— Ну и что, продает он дом?

— Я не знаю, он сказал, что заявит агенту, может, и заявил, я не спрашивала. Но сегодня я потому пришла, что хотела рассказать тебе про Титуса и про подозрения Бена и просить у тебя помощи…

— Помощи? Родная моя, я же о том и говорю, я только об этом и мечтаю. Поедем в Лондон хоть завтра, хоть сейчас, если есть поезд…

— Нет, нет, нет. Пойми, я не могу решиться, прикидываю то так, то эдак. Думала — попрошу тебя уехать, продать этот дом и уехать. Если б ты понял, как это важно для меня и для Бена, как это ужасно, какой это кошмар, что ты здесь, ты бы наверняка уехал.

— Хартли, это мы с тобой уедем, ты и я, вот в чем выход.

— Я думала, напишу тебе письмо, попрошу уехать, но очень уж трудно было бы объяснить все это в письме.

— Хартли, ты уедешь со мной? Сегодня, завтра, уедешь?

— А еще подумала — но это, наверно, совсем уж бред сумасшедшей, — может, ты как-нибудь убедишь его, докажешь ему, что все эти годы я говорила правду, как-нибудь повлияешь на него.

— Как?

— Ох, не знаю, дашь какую-нибудь священную клятву, или у нотариуса, или…

Слово «нотариус» точно вобрало в себя всю абсурдность того, что она говорила. Недоставало нам только иметь дело с нотариусами! Воображаю, как это подействовало бы на Бена. И в то же время с быстротой, присущей мыслям, я строил вполне трезвые планы. Я, конечно, не терял надежды, что Хартли все же решит остаться у меня. Однако не исключена была и другая возможность, да если и решит, с нее станется завтра же пожалеть об этом. Слишком энергично подгоняя ее, я рискую не столько помочь, сколько повредить делу. Не лучше ли дать ей спокойно подумать о нашем воссоединении и самой сделать выводы? Мне казалось, что она все еще пребывает во сне, что она заперта внутри своего кошмара. Она выйдет на волю, но, возможно, не так уж скоро. Возможно, мне еще надо будет проделать большую работу, чтобы вернуть ей надежду и жизнь, пробудить в ней жажду свободы, такую, казалось бы, для нее естественную. А пока надо во что бы то ни стало держать с нею связь, добиваться, чтобы она сама строила планы, сама придумывала новую жизнь, в которой буду участвовать я. Стоит ей проникнуться желанием счастья, и она к нему ринется. Сейчас, пожалуй, нет смысла опровергать ее безумную мысль, что я способен в чем-то «убедить» Бена. Если б она стала безнадежно и мрачно упрашивать меня уехать, моя задача была бы куда труднее, хотя в конце концов я бы и с этим совладал. Хартли — больная женщина.

Я сказал:

— Насчет Бена это ты неплохо придумала, может, мне и удастся открыть ему глаза на правду, на то, что было, или, вернее, чего не было в прошлом, об этом мы с тобой еще посоветуемся. Но сейчас важнее всего не это. Сейчас ты должна расстаться с Беном и прийти ко мне насовсем, навсегда…

Хартли, до сих пор сидевшая как в забытьи, оглушенная собственным непривычным красноречием, вдруг вскинула голову и стала в ужасе озираться по сторонам.

— Чарльз, который час?

Было без пяти одиннадцать. Я сказал:

— Что-то около десяти. Хартли, милая, оставайся, ну пожалуйста.

— Десять? Не может быть, наверно, больше. Мне тридцать пять минут добираться до дому, а Бен обычно приходит в одиннадцать. — Она встала. — Я, наверно, опьянела, не привыкла к вину, я пойду. — Она сделала шаг к двери, потом вдруг пригнулась к моей руке, посмотрела на мои часы и запричитала высоким, жалобным голосом: — Одиннадцать, одиннадцать часов! Ах, зачем ты это сделал? Зачем я тебе поверила? Как я могла уйти без часов? Что мне делать, что делать? Что я ему скажу, он наверняка догадается, где я была! Я так старалась не лгать ему, а теперь он подумает… Ох, как нехорошо получилось, как я сглупила, что же мне теперь делать?

— Оставайся здесь, незачем тебе идти домой.

Когда я увидел, в каком она горе и ужасе, мне стало жалко ее и немного стыдно, но тут же я подумал: пусть еще один скандал, еще одна безобразная сцена, пусть все поскорее рухнет до основания. Чем хуже, тем лучше. И еще подумал: если только он ее не убьет. И еще: нужно удержать ее здесь. Да, да, нужно кончать немедленно. Нельзя ее отпускать.

— Не могу я идти домой. И остаться не могу. Придется ему сказать, что была у тебя, а как я скажу, будет опять как в те ночи, ох, я не выдержу, лучше мне умереть, почему я должна так мучиться. Ой, что же мне делать?

— Хартли, прекрати истерику. Оставайся здесь, и все.

— Не могу я остаться, мне надо бежать, бежать. Но все равно поздно. Он уже, наверно, дома и так беспокоится, так сердится. Не могу я вернуться, ох, как я могла поступить так неосторожно, так глупо, вот я всегда так, только все порчу, надо было мне знать, сколько времени.

— Не ругай себя, Хартли, ты думай так: часы оставила дома нарочно, чтобы отрезать себе путь к отступлению, а что теперь не можешь от меня уйти, так это только хорошо.

— Зря я к тебе пришла, зря рассказала тебе все это, он поймет, что я тебе все рассказала, заставит меня повторить каждое мое слово.

— Ты пришла повидать старого друга, ничего плохого в этом нет, ведь я твой друг, ты это признала и так меня этим порадовала, а друзья помогают друг другу.

— Ох, если б только я ушла час назад, тогда все было бы хорошо! Надо бежать, скорее…

— Хартли, успокойся. Если ты непременно хочешь идти, я тебя провожу.

— Нет, я пойду одна, мы больше не должны встречаться, никогда! Ох, лучше бы мне умереть!

— Перестань причитать, это невыносимо!

Все это время Хартли металась по кухне, как обезумевшее от страха животное, — к двери, потом обратно к столу. Забывшись, она даже подобрала на ходу посудное полотенце и засунула в карман. Ее исступление начало на меня действовать, мне тоже стало страшно. Чтобы утишить собственный страх, я подбежал к ней и схватил ее в объятия.

— Родная моя, не бойся ты так, перестань, оставайся у меня, я тебя люблю, я…

И тут она стала вырываться молча, отчаянно, с неожиданной силой, лягала меня в ноги, извивалась всем телом, уперлась одной рукой мне в шею, а другой щипала за плечо. Перед глазами у меня мелькнули ее раскрытый рот, пена на влажных зубах. Я попытался приподнять ее, завладеть хотя бы одной ее рукой, а потом укрощать это озверелое создание стало слишком отвратительно и слишком трудно, и я разом отпустил ее, от толчка отлетел назад, к столу, и повалил свечу. В ту же секунду Хартли исчезла — выбежала из кухни не в прихожую, а черным ходом прямо на лужайку между скал.

Мне бы нужно было, как верному псу, кинуться за ней вдогонку, нужно было силой втащить ее обратно в дом. А я, дурак, задержался поднять упавшие свечи, и только потом, сунув их кое-как в чашки, выбежал в прозрачный синий сумрак и безмолвную пустоту скалистого берега. После яркого света свечей я сначала ничего не увидел, и меня поразила мысль, что, пока я разговаривал с Хартли, я совсем забыл о море, забыл, что оно так близко, и теперь, полуслепой среди этих грозных скал, чувствовал себя растерянным, сбитым с толку.