Джером Джером - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Кроме того, немецкий извозчик никогда не пытается натягивать или отпускать вожжи. Скорость движения он регулирует не ходом лошади, а всевозможными манипуляциями с тормозами. Если нужна скорость восемь миль в час, возница мягко нажимает на тормоз, так что он лишь слегка царапает колесо, производя характерный звук, какой бывает, когда точат пилу; если же необходима скорость четыре мили в час, он давит на тормоз сильнее и вы едете под аккомпанемент стонов и визга, сродни тем, что издает свинья, когда ее режут. Когда же ему надо остановиться, он жмет на тормоз изо всех сил и может — если, конечно, тормоз хорош, а лошадь не обладает чудодейственной силой — рассчитать остановку с точностью до дюйма. По-видимому, ни немецкий извозчик, ни немецкая лошадь не знакомы с другими способами торможения. В результате немецкая лошадь продолжает что есть силы тащить экипаж, пока не убеждается, что ей не удается сдвинуть его ни на дюйм, — только тогда она прекращает сопротивление. Во всех других странах лошади останавливаются по первому зову. Я даже знавал лошадей, которых можно было уговорить сбавить скорость. Но немецкая лошадь словно бы создана небесами для перемещения с одной и той же постоянной скоростью, и ничего с этим поделать нельзя. Я сам, собственными глазами видел, как немецкий извозчик, бросив поводья, изо всех сил, двумя руками давил на тормоз, пытаясь предотвратить неминуемое столкновение.

В Вальдсхуте, одном из многочисленных немецких городков XVI века в верховьях Рейна, нам попался весьма распространенный в Европе типаж: английский турист, до глубины души пораженный и возмущенный тем, что «эти европейцы» не понимают тонкостей английского языка. Когда мы пришли на вокзал, он на очень правильном английском языке, хотя и с легким сомерсетширским акцентом, втолковывал носильщику — в десятый, по его словам, раз, — что, хотя у него билет до Донауешингена и ему самому надо в Донауешинген, чтобы посмотреть истоки Дуная (который, кстати, находится, что бы там ни говорили, совсем в другом месте), он хочет, чтобы его велосипед отправили в Энген, а чемодан — в Констанц. Все его красноречие пропадало даром. Носильщик, с виду человек еще совсем молодой, казался запутанным и больным стариком. Я предложил свои услуги и тут же горько (хотя, подозреваю, не так горько, как мой разгневанный соотечественник) пожалел об этом. До всех трех городов, объяснил нам носильщик, невозможно добраться без многочисленных пересадок. К сожалению, вникнуть в суть дела времени не было — наш собственный поезд отходил через несколько минут. Британец же отличался многословием, что редко ведет к взаимопониманию; что до носильщика, то бедняга хотел лишь одного — чтобы его оставили в покое. Лишь через десять минут, уже в поезде, я вдруг сообразил, что, хоть я и согласился с носильщиком, что велосипед лучше всего отправить через Иммендинген и следует оформить его багажом до Иммендингена, я не позаботился о том, чтобы из Иммендингена его отправили дальше. Будь я меланхоликом, меня бы и по сей день мучила мысль, что велосипед до сих пор находится в Иммендингене. Но истинный философ всегда должен верить в лучшее. Возможно, носильщик по собственной инициативе исправил мой недосмотр, а может, случилось чудо, и велосипед каким-то образом вернулся к владельцу еще до его возвращения в Англию. Что же касается чемодана, то его направили в Радольфцель, и остается лишь надеяться, что, поскольку на этикетке был указан Констанц, железнодорожные служащие Радольфцелля, обнаружив невостребованный багаж, рано или поздно переправят его в Констанц.

Но мораль вышеприведенной истории вовсе не в этом. Суть ее заключается в том, что британец пришел в ярость, обнаружив, что немецкий носильщик не понимает английского языка. Его возмущение поистине не знало границ.

— Большое вам спасибо, — сказал он мне, — все ведь очень просто. До Донауешингена я хочу доехать поездом; из Донауешингена — дойти пешком до Гейзенгена; в Гейзенгене собираюсь сесть на поезд до Энгена, а из Энгена на велосипеде — в Констанц. Чемодан же мне в дороге не нужен — поэтому я и посылаю его в Констанц, где он будет меня ждать. Казалось бы, что может быть проще, а между тем я уже десять минут пытаюсь втолковать этому болвану, что мне от него нужно.

— Действительно, безобразие, — согласился я. — Эти неучи в большинстве своем предпочитают изъясняться на своем родном языке.

— Я уж и в расписание его тыкал, — продолжал возмущаться британец, — и целую пантомиму разыграл. Все без толку.

— Подумать только, — снова поддакнул я. — Можно сказать, разжевали и в рот положили.

У Гарриса, однако, наш соотечественник не вызвал сочувствия. Он хотел указать ему на то, что, не зная ни слова на языке чужой страны, легкомысленно забираться в самые отдаленные ее уголки и задавать железнодорожникам головоломные задачи. Но я умерил его пыл, объяснив, что человек этот, сам того не подозревая, делает очень важное для своей страны дело.

Шекспир и Мильтон, в меру своих скромных возможностей, пытались приобщить к английскому языку другие, менее просвещенные народы Европы. Ньютон и Дарвин, быть может, добились того, что язык их стал необходим образованным и думающим иностранцам. Диккенс и Уида [33] Уида — псевдоним Марии Луизы де ла Раме (1839–1908), английской писательницы, автора авантюрно-сентиментальных романов. — Примеч. перев. (те из вас, кто воображает, будто читающий мир находится в плену предрассудков Нью-Граб-стрит [34] Аллюзия на роман английского писателя Джорджа Гиссинга (1857–1903) «Новая Граб-стрит» (1891). Лондонская Граб-стрит, где в XVIII в. жили неимущие литераторы, является синонимом литературной халтуры, низкопробного вкуса. — Примеч. перев. , будет удивлен и огорчен, узнав о высокой репутации за границей этой дамы, творчество которой вызывает на родине столько насмешек), также внесли сюда свою лепту. Однако главная заслуга в распространении английского языка от мыса Св. Винсента до Уральских гор принадлежит англичанину, который не может или не хочет выучить ни одного иностранного слова и путешествует с толстым кошельком в кармане по самым отдаленным уголкам континента. Его невежество может шокировать, глупость — раздражать, самонадеянность — вызывать бешенство. Но факт остается фактом — этот человек англизирует Европу. Это из-за него швейцарский крестьянин зимними вечерами, пробираясь сквозь глубокий снег, спешит на курсы английского языка, которые открываются теперь в каждой деревне. Это благодаря ему склонились над английской грамматикой и разговорником извозчик и сторож, горничная и прачка. Это благодаря ему иностранные лавочники и коммерсанты тысячами отправляют своих сыновей и дочерей учиться в Англию. Это благодаря ему владельцы европейских отелей и ресторанов указывают в своих объявлениях о приеме на работу: «Принимаются лишь лица, прилично знающие английский язык».