Джеймс Джойс - Избранные произведения. Том II

— Этого парня я знаю, — говорит Джо, — по горькому опыту.

— Триппер, Мот-хаус, Чепстоу. Димси, супруга Дэвида Димси, служившего в Адмиралтействе; Миллер, Тоттнем, в возрасте восьмидесяти пяти лет; Уэлш, 12 июня, Кэннинг-стрит, 35, Ливерпуль, Изабелла Хелен. Как это все подходит для национальной прессы, а, хрен моржовый? И что нам все это говорит про Мартина Мэрфи, рассукина политикана из Бантри?

— Да ладно, — говорит Джо, пододвигая нам кружки. — Порадуемся, что они нас опередили. Ты лучше хлебни-ка, Гражданин.

— Не премину, — отвечает тот, достопочтеннейший муж.

— Ну, будем, Джо, — говорю. — Поминки объявляю открытыми.

Ух! Это да! Нет слов! Я так без нее страдал, без этой вот пинты. И заявляю официально, я чуял, как она, родимая, прошла в самое недро брюха и сделала вот так: буль!

Но взгляните! едва они пригубили свои чаши радости, как стремительно влетел к ним божественный посланец, сияющий, словно око небес, пригожий собою юноша, за коим следовал гордый старец с благородной осанкой, несущий священные свитки закона, и с ним супруга его, особа с безупречною родословной, лучшее украшение своего рода.

Малыш Олф Берген влетает в двери и скрывается в задней комнатушке у Барни, весь со смеху вот-вот готов лопнуть. А я смотрю, кто ж это там, я было не заметил, пьяный храпит в углу, отрешившись от мира, не иначе Боб Дорен. До меня никак не доходит, что приключилось, а Олф все делает какие-то знаки из дверей. И тут плетется, угадайте-ка, братцы, кто, этот болван двинутый, Дэнис Брин, в банных шлепанцах и с двумя бля пухлыми томами под мышкой, а за ним жена поспешает, несчастная убогая баба, как моська семенит за ним по пятам. А Олф, гляжу, совсем подыхает со смеху.

— Любуйтесь, — говорит. — Это Брин наш. Кто-то ему, понимаешь, прислал открытку, а в той открытке стоит: ку-ку! И вот он теперь таскается по всему Дублину, желает вчи… чи…

И давится аж от хохота.

— Чичего? — говорю.

— Иск желает вчинить, — объясняет он. — Всего-то на десять тысяч фунтов!

— Ни хрена себе! — говорю.

Паршивая псина, зачуяв новенького, снова издает такой рык, что у всякого душа в пятки, но тут Гражданин отпустил ей хорошего пинка меж ребер.

— Bi i dho husht [1106], — говорит Олф.

— Так, значит, кто это? — Джо спрашивает.

— Брин, — объясняет Олф. — Он был у Джона Генри Ментона, потом от него поплелся к Коллису и Уорду, а потом его встретил Том Рочфорд и послал ради смеха к главному инспектору полиции. Мать честная, я ржал до колик. К.к.:

ку— ку. Ну, долговязый ему выдал теплый прием, еще скажи спасибо, не посадил. И вот сейчас этот псих тащится на Грин-стрит, хочет детектива найти.

— А когда наконец Длинный Джон повесит этого молодца в Маунтджой [1107]? — Джо спрашивает.

— Берген, — мычит тут Боб Дорен, просыпаясь. — Ты кто, Олф Берген?

— Так точно, — говорит Олф. — Повесит? Погодите, я вам чего покажу. Эй, Терри, подай-ка сюда одну. Нет, ну и болван, ну и олух! Десять тысяч фунтов. Жаль, вы не видели, как Длинный Джон на него воззрился. Ку-ку…

И опять его в хохот.

— Ты это над кем смеешься? — хрипит Боб Дорен. — Ты кто, Берген?

— Терри, давай поживей, старик, — просит Олф.

Теренций О'Райен [1108], вняв слову его, в тот же миг ему подал хрустальную чашу, до краев полную пенистым темным элем, который варили издавна в божественных своих чанах благородные близнецы-братья Пивайви и Пивардилон, хитроумные, подобно сыновьям Леды бессмертной [1109]. Ибо сбирают они сочные плоды хмеля и ссыпают, просеивают, толкут и варят их, и примешивают к ним терпкие соки и ставят сусло на священный огонь, денно и нощно не оставляя своих трудов, хитроумные братья, властители больших чанов.

И ты, о рыцарственный Теренций, как отроду привыкший к обхожденью [1110], поднес ему амброзии подобный напиток, хрустальную чашу предложил ты ему, жаждущему, рыцарственной душе, прекрасному как сами бессмертные.

Но он, юный вождь О'Бергенов, не мог и помыслить, чтобы другой превзошел его в великодушных деяньях, и посему щедрым жестом ему он подал обол из бесценной бронзы. Искусною рукою чеканщика был выбит на нем величавый лик королевы, происходившей из дома Брунсвик, Виктории именем, Ее Августейшего Величества, милостью Божией Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии и британских заморских владений королевы, защитницы веры, императрицы Индии, той, что царствовала над несметными покоренными народами и была им любезна, ибо узнали и возлюбили ее в краях, где восходит солнце и где заходит, бледнокожие и темнокожие, краснокожие и эфиопы.

— Этот рассукин фармазон, — ворчит Гражданин, — чего он там рыскает взад и вперед снаружи?

— Какой-такой? — Джо спрашивает.

— Вот она, — говорит Олф, выуживая монетку. — Вы, значит, о повешении.

Так я вам покажу сейчас, чего вы сроду не видели. Письма того, кто вешает.

Вот, глядите.

И вытаскивает из кармана целую пачку замусоленных писем и конвертов.

— Разыгрываешь нас? — говорю.

— Честное благородное, — это он. — Нате, сами читайте.

Ну, Джо берет письма.

— Ты это над кем смеешься? — рычит Боб Дорен.

Чую, как бы не вышло заварушки. Боб, он с хорошей придурью, когда налакается, так что я говорю спокойно, чтобы отвлечь:

— А как там у Вилли Мерри дела, Олф [1111]?

— Не знаю, — он мне. — Я его встретил только что на Кейпл-стрит, с Падди Дигнамом. Но мне бежать надо было…

— Чего-чего? — Джо тут оторвался от писем. — С кем встретил?

— С Дигнамом, — повторяет Олф.

— Это который Падди? — Джо спрашивает.

— Ну да, — говорит Олф. — А что такое?

— Да ты разве не знаешь, что он помер? — это Джо.

— Падди Дигнам помер? — это Олф.

— Вот именно, — Джо ему.

— Да пару минут назад я его видел собственными глазами, — говорит Олф, — клянусь, вот как сейчас вас вижу.

— Это кто помер? — Боб Дорен спрашивает.

— Ты, стало быть, видел его призрак, — говорит Джо. — С нами крестная сила.

— Как-как? — бормочет Олф. — Господи Боже, да всего пару… Как это?…

и с ним Вилли Мерри, а возле них еще этот, как его звать-то… Да как же это? Дигнам умер?

— Чего про Дигнама? — это снова Боб Дорен. — А ну, кто тут про…

— Умер! — говорит Олф. — Да он не больше умер, чем ты.

— Уж не знаю, — Джо говорит. — Но только сегодня утром совершили такую вольность, похоронили его [1112].

— Как, Падди? — говорит Олф.

— Его самого, — отвечает Джо. — Исполнил закон природы, помилуй Господи его душу.

— Господи Иисусе! — говорит Олф.

Ей— ей, парень был, что называется, убийственно ошарашен.

Во тьме ощущалось, как вибрировали руки духа, и когда моление по тантрическому обряду было устремлено в надлежащую область, сделалось постепенно видимым слабое, но все нарастающее свечение рубинового оттенка [1113].