Джозеф Киплинг - Избранные произведения в одном томе

Местная поговорка, которую нельзя привести, выразила силу неодобрения Кима.

— Хорошо, — Хурри пожал плечами, — о вкусах не спорят. Махбуб также рассердился. Он продал здесь всех своих лошадей и говорит, что старуха настоящая старая леди, и он не снизойдет до таких неджентльменских поступков. Мне все равно. Я получил бумаги и был очень рад моральной поддержке со стороны Махбуба. Я говорю вам, я человек боязливый, но каким-то образом, чем боязливее я бываю, тем больше попадаю в чертовски затруднительные положения. Потому я радовался, что вы были со мной в Чини, радовался и присутствию Махбуба вблизи. Старая госпожа бывает иногда очень груба относительно меня и моих прекрасных пилюль.

— Да смилуется Аллах! — сказал, приподымаясь на локте, обрадованный Ким. — Что за удивительная тварь бабу вообще! И этот человек шел — если действительно шел — с ограбленными, разгневанными иностранцами?

— О, это было ничего после того, как они отколотили меня, но если бы я потерял бумаги, то дело вышло бы серьезное. Махбуб, он также чуть не отколотил меня и отправился совещаться с ламой. С этого времени я стану заниматься исключительно этнологическими исследованиями. Теперь прощайте, мистер О'Хара. Я могу, если потороплюсь, попасть на поезд, отходящий в Умбаллу в 4 часа 25 минут пополудни. Вот славное будет времечко, когда мы расскажем всю эту историю мистеру Лургану! Я представлю хорошее официальное донесение о вас. Прощайте, мой дорогой, и, когда будете волноваться, пожалуйста, не употребляйте магометанских выражений в тибетском платье.

Он дважды пожал ему руку — бабу с головы до пят — и открыл дверь. С освещенным солнечным светом, полным торжества лицом он вернулся к роли смиренного шарлатана из Дакка.

«Он обокрал их, — думал Ким, забывая о своем участии в этом деле. — Он обманул их. Он лгал им, как бенгалец. Они дали ему удостоверение. Он насмехается над ними, рискуя жизнью, — я ни за что не пошел бы к ним после выстрелов из пистолета — а потом говорит, что он боязливый человек. Нужно мне опять идти в мир».

Сначала ноги у него гнулись, как плохие чубуки, и, когда он вышел на воздух, лучи солнца ослепили его. Он присел на корточки у белой стены, переживая в уме все события длинного путешествия с носилками, опасения за слабость ламы, и, когда прошло возбуждение, стал жалеть себя. Соприкосновение с внешним миром пугает измученный ум, как удар шпор необъезженного коня. Достаточно, вполне достаточно того, что выкраденное из корзины имущество взято, сбыто с его рук, из его владения. Он пробовал думать о ламе, удивляться, как он попал в ручей, но обширность мира, видимого из-за ворот переднего двора, отгоняла всякие связные мысли. Потом он смотрел на деревья и большие поля с соломенными хижинами, скрывавшимися между созревающей пшеницей, смотрел странным взглядом, который не мог определить величины вещей, их размеров и предназначения, смотрел пристально в течение получаса. Все это время он чувствовал, хотя не мог высказать словами, что душа его не находится в общении с окружающим ее миром, что она словно зубчатое колесо, не связанное ни с каким механизмом, как бездействующее зубчатое колесо дешевой, испорченной уже машинки для раскалывания сахара.

Легкий ветерок обвевал его, попугаи кричали на него, шум населенного дома позади него — ссоры, приказания, выговоры — он не слышал ничего.

— Я — Ким. Я — Ким. А что такое Ким? — неустанно повторяла его душа.

Он не хотел плакать, никогда не чувствовал себя менее желающим плакать, но внезапно легкие, глупые слезы потекли вдоль его носа, и ему почти послышался щелчок замка от колеса: этот замок, казалось, снова открыл ему внешний мир. Предметы, которые бессмысленно отражались в зрачке мгновение тому назад, приняли свои обычные размеры. Дороги предназначались для ходьбы, дома для жилья, скот следовало пасти, поля обрабатывать, а мужчины и женщины существовали для того, чтобы разговаривать с ними. Все они были реальные, настоящие существа — крепко стоящие на ногах, вполне понятные, плоть от его плоти, ничего более. Он отряхнулся, как собака, которой попала в ухо блоха, и вышел из ворот. Сахиба, которой передали об этом заботливо следившие за Кимом слуги, сказала:

— Пустите его. Я исполнила мой долг. Мать-земля должна сделать остальное. Когда Служитель Божий окончит свои размышления, скажите ему.

На маленьком холме в полумиле от дома, где молодое банановое дерево возвышалось, словно наблюдательный пункт над только что вспаханными полями, стояла пустая повозка. Веки Кима, обвеваемые мягким воздухом, отяжелели к тому времени, как он приблизился к ней. Почва была покрыта хорошей, чистой пылью — не новой зеленью, которая, живая, уже находится на полпути к смерти, но полной надежды пылью, заключающей в себе семя всей жизни. Он чувствовал ее между пальцев ног, ощущал ее ладонями рук и всеми суставами и с восторженным вздохом растянулся под тенью повозки с деревянными осями. И Мать-земля оказалась так же верна, как сахиба. Она обвевала его своим дыханием, чтобы восстановить равновесие, потерянное им в то время, когда он лежал на койке, лишенный ее целительного прикосновения. Его голова беспомощно лежала на ее груди, а раскинутые руки отдавались ее еиле. Развесистое дерево над ним и даже мертвый, пострадавший от человеческой руки лес вблизи лучше его самого знали, чего он искал. Час за часом лежал он в неподвижности более глубокой, чем сон.

К вечеру, когда весь горизонт потемнел от пыли, подымаемой возвращавшимися стадами, пришли лама и Махбуб Али. Они шли осторожно. В доме им сказали, куда ушел Ким.

— Аллах! Что за безумная выходка — спать на открытом месте, — бормотал барышник. — Он мог бы быть убит сто раз. К счастью, отсюда не близко до границы.

— И, — повторил лама много раз поведанный рассказ, — никогда не бывало такого челы. Воздержанный, ласковый, умный, хорошего характера, всегда веселый в дороге, ничего не забывающий, ученый, правдивый, вежливый. Велика будет награда ему!

— Я знаю мальчика, как уже говорил.

— И ведь он обладал всеми этими качествами?

— Некоторыми из них. Но я еще не нашел талисмана Красной Шапки, чтобы сделать его хоть несколько правдивым. Его очень хорошо лечили.

— У сахибы золотое сердце! — горячо сказал лама. — Она смотрит на него, как на сына.

— Гм! Кажется, половина Индостана разделяет ее чувства. Я хотел только посмотреть, не случилось ли чего дурного с мальчиком и пользуется ли он свободой. Как ты знаешь, мы с ним были старыми друзьями в первые дни вашего паломничества.

— Оно связало нас. — Лама сел. — Мы пришли к концу нашего паломничества.

— Твое могло окончиться навсегда, неделю тому назад. Я слышал, что говорила тебе сахиба, когда мы относили тебя на койку. — Махбуб рассмеялся и дернул себя за свежевыкрашенную бороду.