Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

Он… стоял передо мною растерянный, не решаясь ни подойти, ни заговорить, ни коснуться меня из страха, что мальчик опять войдет. Наконец он проговорил:

— Я пойду за ним… скажу ему… я ему объясню… Словом, мне надо его увидеть… чтобы он знал…

И он вышел.

Я ждала… я ждала вне себя; я вздрагивала от малейшего шороха, охваченная страхом; при каждом потрескивании дров в камине мною овладевало какое-то невыносимое, непередаваемое волнение.

Я ждала час, ждала два и чувствовала, как в сердце моем растет неведомый безумный ужас, такое отчаяние, что я не пожелала бы и самому тяжкому преступнику пережить десять таких минут. Где мой ребенок? Что он делает?

Около полуночи рассыльный принес записку от моего любовника. Я до сих пор помню ее наизусть:

«Вернулся ли ваш сын? Я его не нашел. Я жду внизу. Не хочу входить так поздно».

Я написала карандашом на том же листке:

«Жан не возвращался. Разыщите его».

И я просидела в кресле всю ночь, дожидаясь.

Я сходила с ума. Мне хотелось выть, бегать, кататься по полу. Но я не двигалась, все еще ожидая. Что же будет дальше? Я хотела предугадать, представить себе это. Но, несмотря на все усилия, несмотря на все душевные муки, я ничего не могла разглядеть в будущем.

Теперь я боялась, как бы они не встретились. Как поступят они? Как поступит сын? Страшная тревога, ужасные предположения терзали меня.

Вам ведь понятно это, не правда ли, сударь?

Горничная, ни о чем не осведомленная и ничего не понимавшая, беспрестанно входила ко мне, считая, вероятно, что я лишилась рассудка. Я отсылала ее словом или жестом. Доктор, которого она привела, застал меня в нервном припадке.

Меня уложили. У меня началось воспаление мозга.

Придя в себя после долгой болезни, я увидела у своей постели моего… любовника… одного. Я закричала: «А сын? Где мой сын?» Он не отвечал. Я прошептала:

— Умер?.. умер?.. Покончил с собою?

Он ответил:

— Нет, нет, клянусь вам! Но нам не удалось его разыскать, несмотря на все мои усилия…

Тогда у меня вырвалось в порыве отчаяния, пожалуй, даже возмущения — ведь бывают такие непостижимые и безрассудные припадки злобы:

— Запрещаю вам приходить, запрещаю видеться со мной, пока вы его не разыщете. Уйдите!

Он вышел.

Я никогда больше не видела их, сударь, — ни того, ни другого, и я живу так уже двадцать лет.

Представляете ли вы себе это? Понимаете ли вы эту чудовищную муку, эту терзающую, беспрестанную боль материнского сердца, сердца женщины, это мучительное ожидание — без конца… без конца!..

Нет! Ему подходит конец: я умираю, не увидавшись с ними… ни с тем, ни с другим!

Мой друг писал мне ежедневно в течение всех двадцати лет; но я всегда отказывалась принять его, хотя бы на мгновение, потому что мне казалось, что если бы он пришел сюда — именно в эту минуту я снова увидела бы сына. Сын! Сын! Умер ли он? Жив ли? Где он скрывается? Быть может, там, за необъятными морями, в такой далекой стране, что даже имя ее мне неведомо? Думает ли он обо мне? О, если б он знал! Как жестоки бывают дети! Понял ли он, на какую чудовищную муку обрек он меня, какому отчаянию, какой пытке до конца моих дней подверг он меня заживо, еще молодую, — меня, свою мать, которая любила его со всей страстностью материнской любви? Как это жестоко, не правда ли?

Скажите ему все это, сударь. Передайте ему мои последние слова:

— Дитя мое, милое, милое дитя, не будь так жесток к бедным человеческим существам. Жизнь и без того груба и беспощадна. Милое дитя, подумай о том, во что превратилось существование твоей матери, бедной твоей матери с того дня, как ты ее покинул. Милое дитя мое, прости ей и люби ее теперь, когда она умерла, ибо она претерпела самую страшную кару.

Она задыхалась, дрожа, словно говорила со своим сыном, стоящим перед нею. Погодя она добавила:

— Скажите ему еще, сударь, что я никогда больше не виделась… с тем.

Она опять умолкла, потом проговорила разбитым голосом:

— Оставьте меня теперь, пожалуйста. Я хотела бы умереть одна, раз их нет возле меня.

Мэтр Ле Брюман добавил:

— И я вышел, господа, плача, как дурак, так что мой кучер оборачивался, чтобы взглянуть на меня.

И подумать только, что вокруг нас ежедневно разыгрываются тысячи подобных драм!

— Я не нашел его… Не нашел этого… как хотите, а я скажу: этого… преступного сына.

Замок старинной архитектуры стоит на холме, поросшем лесом. Высокие деревья окружают его темной тенью, аллеи беспредельного парка уходят — одни в лесную чащу, другие — в соседние поля. Перед фасадом замка, в нескольких шагах от него, расположен каменный бассейн, в котором купаются мраморные дамы; дальше такие же водоемы спускаются уступами до самого подножия холма, а заключенный в русло источник бежит от одного бассейна к другому, образуя каскады. И самый дом, жеманный, как престарелая кокетка, и эти отделанные раковинами гроты, где дремлют амуры минувшего века [361] Речь идет о восемнадцатом веке. , — все в этом старинном поместье сохранило облик далекой старины, все напоминает о стародавних обычаях, былых нравах, забытых любовных приключениях и легкомысленном щегольстве, в котором изощрялись наши прабабушки.

В небольшой гостиной в стиле Людовика XV, где на стенах изображены кокетливые пастушки, беседующие с пастушками, прекрасные дамы в фижмах и любезные завитые кавалеры, полулежит в большом кресле дряхлая старушка, свесив по сторонам высохшие, как у мумии, руки; когда она неподвижна, она кажется покойницей. Ее затуманенный взор обращен вдаль, к полям, и будто следит за мелькающими в парке видениями юности.

Дуновения легкого ветерка, проникая в открытое окно, доносят запахи трав и благоухание цветов; они шевелят седые волосы над ее морщинистым лбом и старые воспоминания в ее сердце.

Возле старушки, на бархатной скамеечке, сидит девушка; ее длинные белокурые волосы заплетены в косы. Она вышивает напрестольное покрывало.

По ее задумчивому взору видно, что в то время, как ее проворные пальцы работают, она предается мечтам.

Но вот бабушка повернула голову.

— Берта, — сказала она, — почитай мне что-нибудь из газет, чтобы я все-таки знала, что творится на свете.

Девушка взяла газету и пробежала ее глазами.

— Много политики, бабушка. Пропустить?

— Конечно, конечно, милочка. Нет ли любовных историй? Видно, теперь во Франции совсем не увлекаются, потому что никогда не слышно ни о похищениях, ни о дуэлях из-за дам, ни о любовных проказах, как в былые времена.

Девушка долго искала.

— Вот, — сказала она. — Озаглавлено: «Любовная драма».

На сморщенном лице старушки появилась улыбка.

— Прочти-ка мне это, — попросила она.