Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

Остается всеобщее голосование. Вы, вероятно, согласитесь со мной, что гениальные люди встречаются редко, не правда ли? Но будем щедры и допустим, что во Франции их имеется сейчас человек пять. Прибавим, с такой же щедростью, двести высокоталантливых людей, тысячу других, тоже талантливых, каждый в своей области, и десять тысяч человек, так или иначе выдающихся. Вот вам генеральный штаб в одиннадцать тысяч двести пять умов. За ним идет армия посредственностей, за которой следует вся масса дурачья. А так как посредственности и дураки всегда составляют огромное большинство, то немыслимо представить, чтобы они могли избрать разумное правительство.

Справедливости ради добавлю, что, логически рассуждая, всеобщее голосование представляется мне единственным приемлемым принципом, но оно едва ли осуществимо, и вот почему.

Привлечь к управлению все живые силы страны, так, чтобы в нем были представлены все интересы и учтены все права, — это идеал. Но он едва ли осуществим, потому что единственная сила, поддающаяся нашему измерению, — это именно та, с которой меньше всего следовало бы считаться: бессмысленная сила большинства. По вашему методу невежественное большинство всегда будет превалировать над гением, над наукой, над всеми накопленными знаниями, над богатством, над промышленностью и так далее, и так далее. Если бы вы смогли обеспечить члену Института [417] Член Института — академик. десять тысяч голосов против одного, поданного за тряпичника, сто голосов крупному землевладельцу против десяти голосов за его фермера, то вы приблизительно уравновесили бы силы и получили бы национальное представительство, действительно отображающее силы нации. Но не думаю, чтобы вам это удалось.

Вот мои выводы:

В прежнее время лица, не имеющие определенной профессии, становились фотографами; в наши дни они становятся депутатами. Власть, организованная на таких началах, всегда будет плачевно неспособной, причем столь же неспособной творить зло, как и творить добро, между тем как тиран, если он глуп, может принести очень много зла, а если он умен (что встречается крайне редко), — очень много добра.

Я не стою ни за одну из этих форм правления; я лично анархист, то есть сторонник самой незаметной, самой неощутимой власти, самой либеральной, в широком смысле этого слова, и в то же время я революционер, то есть вечный враг той самой власти, которая неизбежно обречена быть неполноценной. Вот и все».

Крики негодования раздались за столом, и присутствующие — легитимист, орлеанист, республиканцы поневоле — пришли в ярость. Г-н Патиссо в особенности был вне себя. Обернувшись к г-ну Раду, он сказал:

— Значит, вы ни во что не верите, сударь?

Тот просто ответил:

— Ни во что, сударь.

Общее возмущение помешало г-ну Раду продолжать, и г-н Пердри начальственным тоном прекратил спор:

— Довольно, господа, прошу вас. Каждый из нас имеет свои взгляды, не так ли, и никто не собирается их менять.

Все признали справедливость этого замечания. Но г-н Рад, неукротимый, как всегда, решил удержать за собой последнее слово.

— И все же, — сказал он, — у меня есть свой нравственный принцип, очень простой и легко применимый; он может быть выражен одной фразой: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы делали тебе». Попробуйте-ка опровергнуть его, между тем как я берусь тремя доводами разбить самый священный из ваших принципов.

На этот раз никто не стал возражать. На вечером, возвращаясь попарно домой, каждый говорил своему спутнику:

— Право же, господин Рад заходит слишком далеко. Он сокрушает все. Назначить бы его помощником директора в Шарантон [418] Шарантон — местечко Шарантон ле Пон в окрестностях Парижа, известное главным образом своей больницей для умалишенных; часто, как и в данном случае, употребляется в значении сумасшедшего дома. .

По обе стороны двери, над которой стояло крупными буквами слово «Бал», большие ярко-красные афиши объявляли, что в ближайшее воскресенье это место народных празднеств будет использовано для другого назначения.

Г-н Патиссо, фланировавший, как добрый буржуа, переваривая завтрак и направляясь к вокзалу, остановился, привлеченный этим ярким пунцовым цветом, и прочел:

ВСЕОБЩАЯ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ

АССОЦИАЦИЯ ЗАЩИТЫ ПРАВ ЖЕНЩИНЫ

___________

Центральный комитет в Париже

___________

РАСШИРЕННОЕ ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ

под председательством гражданки Зои Ламур, свободомыслящей, и гражданки Евы Шуриной, русской нигилистки, при участии гражданок-делегаток от свободного кружка независимой мысли и группы сочувствующих граждан.

ГРАЖДАНКА СЕЗАРИНА БРО И ГРАЖДАНИН САПЬЯНС

КОРНЮ. ВЕРНУВШИЙСЯ ИЗ ИЗГНАНИЯ, ВЫСТУПЯТ

С РЕЧАМИ

Плата за вход I франк.

Старая дама в очках, сидя за столиком, покрытым ковром, взимала плату за вход. Г-н Патиссо вошел.

В зале, уже почти полном, носился запах мокрой псины, свойственный юбкам старых дев, и слабый душок сомнительных ароматов публичного бала.

После долгих поисков г-н Патиссо нашел свободное место во втором ряду, между пожилым господином с орденом и молодой женщиной, судя по платью, работницей, с возбужденными глазами и опухшей, подбитой щекой.

Президиум был в полном составе.

Гражданка Зоя Ламур, хорошенькая пухленькая брюнетка с красными цветами в черных волосах, разделяла председательское место с маленькой худенькой блондинкой — гражданкой Евой Шуриной, русской нигилисткой.

Немного ниже сидела знаменитая гражданка Сезарина Бро, тоже красивая девушка, по прозвищу «сокрушительница мужчин», и рядом с ней гражданин Сапьянс Корню, вернувшийся из изгнания. Это был коренастый старик свирепого вида с лохматой гривой; опустив на колени сжатые кулаки, он поглядывал на зал, как кот на клетку с птицами.

Справа сидела делегация престарелых безмужних гражданок, иссохших в девичестве, ожесточившихся в напрасном ожидании; напротив — группа граждан преобразователей человечества, которые никогда не брили бороды и не стригли волос, вероятно, в знак беспредельности своих стремлений.

Публика была смешанная.

Женщины, составлявшие большинство присутствующих, принадлежали к касте привратниц и тех торговок, которые закрывают лавочку по воскресеньям. Повсюду между краснощекими буржуазками мелькал тип неутешной старой девы, из тех, что зовут «трюмо», В уголке перешептывались три школьника, пришедшие потолкаться среди женщин. Несколько семейств забрело из любопытства. В первом ряду сидел негр в костюме из желтого тика, великолепный курчавый негр; он не сводил глаз с президиума и смеялся, разевая рот до ушей, беззвучным, сдерживаемым смехом; белые зубы сверкали на его черном лице. Он смеялся, сидя совершенно неподвижно, как человек, увлеченный и очарованный. Почему он был здесь? Тайна. Рассчитывал ли он попасть на спектакль? Или, быть может, в его курчавой африканской башке мелькала мысль: «Забавный народ; у нас под экватором таких не найдешь»?