Элизабет Гаскелл - Избранные произведения в одном томе [компиляция]

Хиггинс повернулся, чтобы уйти. Потом, вспомнив о Баучере, он опять повернулся к мистеру Торнтону, решившись на самую величайшую уступку, на которую был способен.

− Я обещаю вам, хозяин, что не скажу ни слова против вас, если вы будете справедливы к нам. И я обещаю больше − я обещаю, что когда увижу, что вы говорите неверно и поступаете несправедливо, я сначала поговорю с вами лично, и это будет честное предупреждение. И если вы и я не сойдемся во мнениях о вашем поступке, вы можете уволить меня в течение часа.

− Честное слово! Ты высокого мнения о себе! Хэмпер лишился такого человека! Как же он позволил такому мудрецу уйти?

− Ну, мы разошлись с обоюдным недовольством. Я не дал обещания, которые требовались, а они не захотели меня взять. Поэтому я могу принять любое другое предложение. И как я уже сказал, хотя мне не следовало этого говорить, я хороший рабочий и спокойный человек… особенно когда могу удержаться от выпивки. И я это сделаю теперь, если никогда не делал этого раньше.

− Чтобы отложить больше денег на другую забастовку, я полагаю?

− Нет! Я был бы рад, если бы меня избавили от этого. Я сохранил бы эти деньги для вдовы и детей человека, который сошел с ума из-за ваших штрейкбрехеров и потерял свое место из-за Пэдди, [35] Пэдди — прозвище ирландца. что не мог отличить утка от основы.

− Ну, если у тебя такие добрые намерения, тебе лучше приняться за какое-нибудь другое дело. Я бы не советовал тебе оставаться в Милтоне. Тебя здесь слишком хорошо знают.

− Будь сейчас лето, − ответил Хиггинс, − я бы подался в Ирландию в землекопы или на сенокос, или куда-нибудь еще, и никогда бы не вернулся в Милтон. Но сейчас зима, а дети будут страдать от голода.

− Хороший землекоп из тебя бы получился! Ты бы не смог сделать и половины дневной нормы против ирландца.

− Я бы потребовал полдня вместо двенадцати часов, лишь бы сделать половину дневной нормы вовремя. Вы не знаете другого места, где они могли бы испытать меня, — подальше от фабрик, если я, как вы говорите, «горящая головня»? Я бы согласился работать за любое жалованье, которое бы мне предложили, ради этих детей.

− Разве ты не понимаешь, кем будешь? Ты будешь штрейкбрехером. Ты будешь получать меньшее, чем другие рабочие − и все ради детей другого человека. Вспомни, как жестоко вы обошлись с беднягой, который тоже хотел заработать деньги ради собственных детей. Вы и ваш Союз довели его до такого состояния. Нет! Нет! Если только вспомнить, как вы обошлись с бедными ирландцами, я отвечаю — нет! Я не дам тебе работы. Я не буду говорить, что не верю тебе. Мне ничего об этом неизвестно. Может, это и правда, может — нет. Во всяком случае, это очень маловероятно. И не будем больше говорить. Я не дам работы. Вот и весь ответ.

− Я слышал, сэр. Я бы никогда не побеспокоил вас, но меня попросила прийти та, которая думала, что вы способны к состраданию. Она ошибалась, и я заблуждался. Но я не первый мужчина, которого ввела в заблуждение женщина.

− В следующий раз скажи ей, чтобы она не лезла не в свое дело вместо того, чтобы тратить твое и мое время. Я убежден, что женщины являются причиной всех бедствий в этом мире. Убирайся прочь!

− Я признателен вам за вашу доброту, хозяин, и больше всего за ваше вежливое «прощайте».

Мистер Торнтон не удостоил его ответом. Но, выглянув в окно минуту спустя, он был поражен худой, сгорбленной фигурой, выходившей со двора фабрики. Она разительно отличалась от прямой и твердой осанки человека, говорившего с ним. Мистер Торнтон прошел в сторожку привратника.

− Долго этот человек, Хиггинс, ждал меня, чтобы поговорить?

− Он стоял за воротами, когда еще не было восьми, сэр. Я думаю, он находился там с того самого времени.

− А сейчас…?

− Как раз час, сэр.

«Пять часов, − подумал мистер Торнтон, − это слишком долго для человека, вынужденного ждать в надежде и страхе».

Покинув миссис Торнтон, Маргарет закрылась в своей спальне. Находясь в сильном волнении, она по привычке стала расхаживать по комнате. Но, вспомнив, что в этом доме тонкие стены, и каждый ее шаг слышен в соседней комнате, она села и не встала пока не услышала, что миссис Торнтон ушла. Маргарет повторила про себя весь разговор, что произошел между ними, каждое слово, а потом сказала с тяжелым вздохом:

− По крайней мере, ее слова не ранили меня. Они не причинили мне боли, потому что я невиновна, у меня вовсе не было тех побуждений, что она приписала мне. Но все же горько думать, что любой человек … любая женщина … может так легко поверить в это. Как это тяжело и грустно! Она не обвиняла меня в том, что я солгала — она не знает об этом. Он никогда не расскажет ей: я могла бы догадаться, что он не скажет!

Маргарет вскинула голову, как будто гордилась деликатным участием, с которым обращался с ней мистер Торнтон. Но тут же новая мысль пришла ей на ум и заставила в волнении крепко сжать руки.

«Он тоже, должно быть, принял бедного Фредерика за моего возлюбленного, — Маргарет покраснела, когда это слово промелькнуло в ее мыслях. — Теперь я поняла это. Он не просто знает о нашей тайне, он верит, что кто-то еще любит меня. И что я… О, Боже!.. О, Боже! Что мне делать? О чем я думаю? Почему меня так волнует, что он думает, когда я уже потеряла его уважение из-за того, что сказала неправду? Я не могу сказать. Но я очень несчастна! О, какой несчастный этот год! Я будто шагнула из детства в старость. У меня не было юности… не будет зрелости. У меня больше нет надежды стать женщиной — я никогда не выйду замуж. Меня ожидают заботы и печали, как будто я — старуха с ужасным характером. Я устала постоянно делиться своей силой. Я могу вынести все для папы, потому что иначе быть не может. Это моя святая обязанность. И думаю, я смогу это вынести вопреки всему — во всяком случае, я смогла найти силы возразить на несправедливые, нелепые подозрения миссис Торнтон. Но так тяжело сознавать, что он совершенно не понял меня. Что произошло, отчего я чувствую себя сегодня такой несчастной? Я не знаю. Я только знаю, что ничего не могу изменить. Иногда я вынуждена уступить. Нет, я не буду, хотя… — сказала она, вставая. — Я не буду… я не буду думать о себе и своем положении. Я не буду думать о своих чувствах. Сейчас это бесполезно. Когда-нибудь, если доживу до старости, я буду сидеть у огня и, глядя на угли, мечтать о жизни, которая у меня могла бы быть».

Все это время Маргарет поспешно одевалась, останавливаясь время от времени, чтобы нетерпеливым жестом вытереть слезы ― они переполняли ее глаза, несмотря на всю ее отвагу.