Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

Вы думаете, удалось бы вам узнать, каковы вы, если бы вы себя не строили? Или разве я узнал бы, каковы вы, если бы не строил ваш образ в соответствии со своими представлениями? А вы — меня, если бы не строили мой в соответствии с вашими? Мы можем познать только то, чему нам удается придать форму. Но чего стоит это знание? Разве вот эта форма и есть сама вещь? Да, по крайней мере для меня и для вас тоже, но только для меня она не такая, как для вас; я так же не узнаю себя в той форме, в которую облекаете меня вы, как вы не узнаете себя в той форме, в которую облекаю вас я; одна и та же вещь для всех выглядит по-разному и, более того, для каждого постоянно меняется, да она и в самом деле постоянно меняется.

И все-таки никакой другой реальности не существует, только вот эта, схваченная в той, на мгновенье застывшей форме, в которую мы облекаем себя, других, окружающие нас предметы. Реальность, которой я обладаю для вас, вся в форме, в которую облекаете меня вы, но это реальность для вас, не для меня; реальность, которой обладаете для меня вы, вся в форме, в которую облекаю вас я, но опять-таки это реальность для меня, а не для вас. Что же касается меня самого, то я реален настолько, насколько мне удастся придать себе форму. И как же я это делаю? Да просто я себя строю.

Ах, вот как, вы думали, что строятся только дома? Нет, я сам себя тоже строю, и строю постоянно, и вас строю, и вы делаете то же самое. И строительство продолжается до тех пор, пока не распадается материал наших чувств, пока тверд цемент нашей воли. Почему, вы думаете, принято так настаивать на твердости воли и постоянстве чувств? Стоит этому постоянству чуть-чуть нарушиться, стоит нашим чувствам хоть немного измениться — и прости-прощай созданная нами реальность! Мы сразу же заметим, что она всего лишь иллюзия!

Итак, твердость воли! Постоянство чувств! Держитесь за них, держитесь, чтобы не рухнуть во внезапно разверзшуюся пропасть, чтобы не столкнуться в ней, в этой пропасти, с разными неприятными неожиданностями.

И какие замечательные постройки иногда у нас получаются!

— Нет, нет, миленький, ты уж помолчи! Ты думаешь, я не знаю, что тебе нравится, а что не нравится? Я прекрасно знаю твои вкусы и вообще все, что ты думаешь!

Сколько раз говорила мне так жена моя Дида, а я, глупец, не придавал этому значения.

И я действительно убежден, что этого своего Джендже она знала лучше, чем я. Еще бы, ведь она сама его создала! И это был вовсе не призрак. Уж скорее призраком был я.

Насилие? Подмена?

Ну что вы!

Чтобы совершить над кем-то насилие, нужно, чтобы этот кто-то по крайней мере существовал, и чтобы подменить кого-то, тоже нужно, чтобы существовал кто-то, кого можно взять за плечи, вытолкнуть, а на его место поставить другого.

Жена моя Дида ни над кем не совершала насилия, никого не подменяла. Наоборот, ей, наверное, показалось бы насилием и подменой, если бы, взбунтовавшись и пожелав утвердить свое право быть таким, каким хочу, я отшвырнул бы в сторону ее Джендже.

Потому что этот ее Джендже существовал несомненно, а я для нее не существовал вовсе, никогда не существовал.

Я и был для нее этим Джендже, которого она вылепила и чьи мысли, чувства и вкусы не имели ничего общего с моими, но изменить их я не мог ни на йоту, так как рисковал сразу же стать другим, которого она бы просто не узнала, которого она не смогла бы ни понять, ни любить.

К сожалению, я никогда не умел придать форму своему бытию, никогда не желал утвердить себя как нечто только мне принадлежащее и особенное — не желал и из-за того, что не сталкивался с препятствиями, которые могли бы пробудить во мне стремление, сопротивляясь, утвердить себя в чужих и собственных глазах, и из-за того, что всегда был склонен думать и чувствовать прямо противоположное тому, что только что думал и чувствовал, то есть разлагать, разрушать в себе настойчивыми и часто прямо противоположными утверждениями всякую свою мысль, всякое свое чувство. К тому же я и по природе своей был склонен к уступкам, к тому, чтобы доверить себя другому, предоставить себя на его усмотрение — и это не столько по слабости характера, сколько из-за полного ко всему равнодушия и изначальной готовности к неприятностям, которые могли бы отсюда воспоследствовать.

И они воспоследствовали. Ведь сам-то я себя не знал, я не облекал себя ни в какой реальный образ и жил в состоянии как бы постоянной расплавленности — льющийся и ковкий. Какой я — знали другие, каждый, разумеется, в соответствии со своими представлениями, то есть каждый видел во мне Москарду, которым в самом деле я не был, не будучи, впрочем, чем-либо определенным и для самого себя. То есть жило во мне множество разных Москард, и каждый из них был реальнее меня, потому что, повторяю, сам себя я не облекал ни в какую реальную форму.

Вот Джендже, тот для жены моей Диды был совершенно реален. Но это никак меня не утешало, потому что, уверяю вас, трудно представить себе существо более глупое, чем этот Джендже, столь милый жене моей Диде.

Но самое интересное вот что: в ее глазах он вовсе не был лишен недостатков, этот ее Джендже. Просто все эти недостатки она ему прощала! Ее не устраивало в нем очень многое, потому что вылепила она его вовсе не таким, каким хотела, то есть, строя его, она отнюдь не следовала своим вкусам или капризам. Нет!

Но в таком случае чьим же вкусам она следовала?

Разумеется, не моим, потому что, повторяю, я никогда не мог признать своими те мысли, чувства и вкусы, которые Дида приписывала Джендже. То, что эти мысли, чувства и пристрастия она мне просто приписывала, очевидно из того, что ее Джендже думал и чувствовал все на свой лад — тут ничего не скажешь, именно на свой, то есть в соответствии со своим собственным образом, который, однако, ничего общего не имел с моим.

Иногда я видел, как она плачет из-за огорчений, которые причинял ей Джендже. Да-да, господа, именно Джендже.

И я спрашивал:

— Но в чем дело, дорогая?

А она отвечала:

— И ты еще спрашиваешь? Тебе мало того, что ты мне только что сказал?

— Кто сказал? Я?

— Да-да, ты!

— Но когда? И что я такое сказал?

Я терялся в догадках.

Все это означало, что смысл, который я вкладывал в свои слова, был ясен только мне самому, а смысл, который приобретали те же слова в устах Джендже, был совсем другим. Те же самые слова, будучи произнесены мною или кем-нибудь другим, не причинили бы ей ни малейшей боли; сказанные же Джендже, они заставляли ее плакать, потому что в его устах они обретали иной, бог знает какой смысл, заставлявший ее плакать, да, да, господа, плакать!

Я, значит, говорил только то, что я говорил, а она говорила со своим Джендже. И он отвечал ей моими устами, но как-то так, что мне оставалось это недоступным и непонятным. И не поверите, как глупо, фальшиво, бессмысленно звучали все сказанные мною слова, когда она их повторяла.