Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

С застывшим в глазах у меня ужасом от этого открытия, слегка смягченным выражением тоски и подавленности, которые я тщетно пытался замаскировать улыбкой, надеясь, что за ней их никто не разглядит, — вот таким я предстал перед женой моей Дидой.

Это было — я хорошо это помню — в комнате, ярко освещенной солнцем, где Дида, вся в белом, вся облитая светом, была занята тем, что развешивала в белом позолоченном шкафу с тремя большими зеркалами свои новые весенние наряды.

Сделав над собой усилие, горькое от тайной обиды, я поискал у себя в горле голос, который показался бы ей не слишком странным, и спросил:

— Послушай, Дида, а ты знаешь, как называется моя профессия?

Держа в руке вешалку, с которой ниспадало бледнопалевое газовое платье, Дида обернулась и посмотрела на меня так, словно не узнавала. Потом тупо повторила:

— Твоя профессия?

И я снова со всей остротой ощутил эту обиду, когда из разорванной своей души, как бы из места разрыва, извлек все тот же вопрос. Но на этот раз он словно рассыпался у меня во рту.

— Да, — сказал я, — чем я занимаюсь?

Некоторое время Дида смотрела на меня молча, потом разразилась звонким смехом:

— Что ты такое говоришь, Джендже?

И от взрыва этого смеха вдребезги разлетелся весь мой ужас, распалась цепь слепых необходимостей, которая, подобно кошмару, опутала мой дух, отправившийся на поиски самого себя.

А, так вот, значит, как! Ростовщик — это для других, а здесь, для жены моей Диды — просто дурачок. Я был Джендже: один Джендже был здесь, перед взором и в представлении моей жены, и еще множество других обитало за пределами моего дома в представлении жителей Рикьери, облекаясь плотью, когда я представал их взорам. А дух мой, значит, был тут ни при чем; мой дух я ощущал внутри себя свободным и в своей первозданной цельности независимым от обстоятельств, которые были мне навязаны, то есть от всего, что было сделано за меня, что было навязано мне другими, и, главное, от денег и от профессии моего отца.

Да? Значит, дух мой был тут ни при чем? Но даже не узнавая себя в том постыдном образе, в который облекали меня другие, я, увы, вынужден был признать, что тот образ, в который облекал себя я сам, был не более истинен и реален, чем тот, что представал другим в моем теле — теле, которое, скажем, сейчас, под взглядом жены, переставало быть моим, поскольку принадлежало ее Джендже — тому Джендже, с чьих уст сорвалась глупая фраза, так ее рассмешившая.

«Роскошь быть добрым», — сказал я едва слышно, почти про себя, нарушая своим голосом безмолвие, которое, казалось мне, находилось уже где-то по ту сторону жизни: ведь глазам жены представала лишь моя тень, а где был настоящий я, откуда доносился к ней мой голос, я уже и сам не знал.

— Что ты такое говоришь? — позвала она меня снова из несомненной, из уверенной и прочной своей жизни, а бледно-палевое платье все еще свисало у нее с руки.

А так как я не ответил, подошла, взяла меня за руку и подула в глаза — словно для того, чтобы сдуть даже тень того взгляда, который принадлежал не Джендже, не ее Джендже: ее Джендже — это было для нее несомненно — должен был, как и она, притворяться, будто он не знает, как переводится в нашем городке название профессии его отца.

Так не был ли я в таком случае еще хуже, чем мой отец? Ведь отец по крайней мере работал! А я? Что делал я? Я был просто злой добрый малый. Добрый малый, который любил поговорить о разных разностях (очень забавных порою) — о том, скажем, как он открыл, что нос у него свернут на сторону, или о той стороне луны, — а тем временем так называемый банк его отца продолжал работать и даже процветал благодаря деятельности двух его друзей — Фирбо и Кванторцо. Были у меня компаньоны и помельче, и два этих верных друга имели в нем, что называется, свой интерес, и дело неслось на всех парусах, безо всякого моего участия, и все мои компаньоны меня любили — Кванторцо как сына, Фирбо как брата, — и все знали, что говорить со мной о делах бесполезно; время от времени меня приглашали в банк подписать какую-нибудь бумагу, я подписывал, и это было все. Хотя нет, не все. Порой ко мне приходил кто-нибудь с рекомендательным письмом, прося представить его Кванторцо и Фирбо. И вот тогда-то я открывал на чьем-нибудь подбородке ямочку, делившую его на две не вполне одинаковые части: одна более выпуклая, другая более плоская.

И как они до сих пор меня не укокошили? Да вот, господа, не укокошили же! Дело в том, что тогда я еще не отошел от себя настолько, чтобы суметь себя разглядеть, я жил как слепец среди обстоятельств, в которые меня поместила судьба, не раздумывая о том, каковы они; среди них я родился, среди них вырос, они были для меня естественны. И так же естественно было для других, что я был такой, какой был; таким они меня знали, никаким другим не могли себе представить, и потому все и смотрели на меня без ненависти, и даже улыбались этому злому доброму малому.

Прямо-таки все?

И тут я чувствую, как в душу мне четырьмя отравленными клинками вонзаются две пары глаз: глаза Марко ди Дио и его жены Диаманте; возвращаясь домой, я всегда встречал их на улице.

Если я не ошибаюсь, именно Марко ди Дио и его жене Диаманте выпало несчастье стать моими первыми жертвами. Я хочу сказать, что они оказались первыми, на ком я поставил эксперимент по уничтожению одного из множества Москард.

Но по какому праву я о них говорю? По какому праву облекаю в плоть и заставляю говорить не себя — других? Что я о них знаю, об этих людях? Как я могу о них рассказывать? Я смотрю на них со стороны, и такими, какими вижу их я, в этом облике они бы себя не узнали. Так не совершаю ли я по отношению к другим той же несправедливости, на которую жалуюсь сам?

Да, конечно, но с одной небольшой разницей: я-то понимаю, что такое застывшие образы, о которых я говорил выше. Застывшие образы — это те образы, в которые каждый из нас себя облекает, выстраивая себя таким, каким он себя видит, и искренне считая, что он такой не только для себя, но и для других. И за это-то заблуждение людям и приходится расплачиваться.

Но вы — я знаю! — вы со мной не согласны и восклицаете:

— А как же факты? Боже мой, разве не бывает вполне объективных конкретных фактов?

Бывает, как не бывать!

Родиться — это уже факт. И, как я уже говорил, родиться в определенное время, именно в это, а не в другое. Родиться от того или этого отца, в той или иной среде, родиться мальчиком или девочкой, в Лапландии или Центральной Африке, родиться красивым или уродливым, горбатым или не горбатым — все это факты. И если вы лишитесь глаза, то и это тоже факт. К тому же вы можете лишиться обоих, и если вы художник, то это худший из фактов, который мог с вами приключиться!