Лев Квитко - Лям и Петрик

Все знают, что Гайзоктер и в самом деле может стереть в порошок, потому что он настоящий силач и к тому же владелец несметных богатств: он держит паром, мельницу, баню, бойню. Правда, Йося Либерс старается его переплюнуть, отобрать все лучшее, что он арендует, но пока еще Гайзоктер держит город в своих руках. После того как Кет исчез, он снова вскинул голову, как молодой бычок, идя на всех решительно и смело. У него самая тяжелая рука в городе, а с начальством он на короткой ноге.

А вот с женой, говорят, ему не везет. Гайзоктерша вечно хворает.

Обращаясь к Моте, он шутливо говорит:

— Кажется, любую телку могу округлить, а вот со своей ничего не получается. Черт его знает, в чем тут загвоздка!

У старшего мастера маслобойки Моти, человека с больными, припорошенными белой пылью глазами, по лицу ползет бледная, болезненная улыбка оттого, что хозяин откровенничает с ним. Весь Мотя — одна сплошная пыль. Кажется, толкни его — поднимется облачко пыли, и нет Моти. Он похож на слепую Буланку, которая вращает ворот давильного пресса. Зато голос у Моти особенный: не голос — медный колокольчик, до того звонкий. Любо слушать, когда он принимается рассказывать Гайзоктерше о своих шести малышах. Он души в них не чает, и, когда говорит о них, голосок его звенит, как бубенчик.

Добросердечный Мотя приставил Петрика к лошадям и не спускал с него глаз. Он затыкал им всякую дыру, посылал на самую грязную работу. В жаркий день Петрик крутил колесо в маслобойке у палящего огня, в стужу, когда мороз пробирает до костей, торчал на дворе возле лошадей либо пробивал лунки во льду и возил воду с реки. Сверх того, Мотя никогда не упускал случая поябедничать на него Гайзоктеру, а тот угощал Петрика чем придется — палкой так палкой, кнутом так кнутом.

Мать Петрика ворчала на сына, что тот покрылся лишаями да веснушками, а на лице у него шелушится кожа.

Петрик становился все молчаливей, его губы все тесней сжимала горькая складка. Феклу томило тяжелое предчувствие. Ей казалось, что сын становится похожим на отца, который спьяну еще в молодые годы захлебнулся в грязной луже.

Внезапно Лям обнаружил, что Петрик как-то вытянулся, раздался в плечах и стал заправским рабочим. А вот у Ляма плечи что-то плохо растут, несмотря на то что он старше Петрика.

Петрик хоть и вырос, а все же не понимает, что такое происходит с ним, с Лямом, с их работой на хозяев. Его маленькие глазки даже на родную мать смотрят подозрительно и с боязнью.

Как-то вечером, когда он спал, Фекла приподняла на нем одеяло и увидела его исполосованную, всю в рубцах спину. Она растревожилась, побежала к Моте. Но тот стал ей объяснять, позванивая голосом-бубенчиком:

— На то и хозяин! А меня разве хозяин не бил? Еще как бил! Иначе не был бы старшим мастером. Жилы из меня выматывал. А не нравится — забирай его!

Легко сказать — забирай! Петрику положили за день тяжелой работы, с утра до вечера, семь копеек. Правда, без побоев. Ну как тут станешь отказываться? Эти семь копеек почти их единственный заработок. Стирка на кого-нибудь или мытье полов бывают редко. А с семью копейками Фекла у печки творит чудеса, и жизнь помаленьку идет своим чередом.

Каждую пятницу Петрик сдает квитанции и получает по ним сорок две копейки — шесть квитанций за шесть дней недели. За каждую квитанцию — семь копеек. И потом всю неделю в землянке гостит веселый гость — огонек в очаге — и печет для хозяев коржи и варит им горячий кулеш.

Когда дни становятся длиннее, а морозы слабеют и холода уносятся куда-то туманами, распутицей, солнцем; когда земля делается черной и пахнет размокшим, кисловатым изюмом; когда на базаре громче говор и лавочники принимаются с легкой руки да с теплым словцом за новые дела, а ребятня находит на вербе первого барашка, — в эту пору в таких землянках, как у Феклы, жить просто невыносимо. Со стен течет, с глиняного потолка каплет.

Лям все еще болтался без дела. Он забегал к Фекле и то разводил огонь в очаге, то выносил корыто с глинистой водой, которая набегала с потолка, то сидел просто так и, дожидаясь Петрика, рассказывал Фекле всякую всячину.

После каждой встречи с Аршином он передавал Фекле самые диковинные новости; она боялась им верить и все же слушала с неослабным вниманием. Он говорил, будто всех помещиков выгонят из имений, а всех богачей изничтожат и что на них придет какая-то напасть, в отмщение за весь бедный люд.

Постепенно все эти истории Аршина, которые Лям на свой лад пересказывал Фекле, стали занимать в ее жизни большое место. По ночам эти россказни как бы оживали, и ей мерещилось, будто за стеной по холмам полыхают пожары.

Фекла еле держалась на своих распухших ногах. Она теперь каждый день с нетерпением ожидала, когда же придет Лям и принесет свои новости. Если Лям долго не являлся, ее томило ожидание.

Эти чувства мало-помалу передавались и Петрику. Материнское чувство подсказывало Фекле, что сын ее, возможно, и не пойдет по отцовской дорожке. Но и сам Петрик стал теперь понимать гораздо больше, чем раньше. Лям однажды даже показал ему издали самого Аршина.

Лям по-прежнему крепко дружил с рабочими Катроха, особенно с Аршином. Каждый раз при встрече Аршин подзывал Ляма и беседовал с ним, как с равным. А по субботам они вдвоем расхаживали по дороге в деревню — длинный-предлинный Аршин и рядом Лям — четверть Аршина. Сердце Ляма тогда переполнялось радостью, он испытывал особенный прилив сил.

После каждой такой встречи Лям узнавал что-нибудь новое. Тяжело было ему слоняться без всякого дела, горько было Петрику получать зуботычины, и одна была у них отрада — по вечерам собираться то у одного, то у другого и в беседах отводить душу. А рядом обычно сидели либо бабушка Ляма, либо мать Петрика и молча прислушивались.

— Знаешь, что случилось с Гайло? Мне Аршин рассказывал. Бог ты мой! Гайло с тремя дружками был в Кривоозере. Там они убили исправника, а потом повели рабочих через весь город к тюрьме освобождать арестованных. Откуда ни возьмись налетели жандармы, и конные и пешие, и давай орудовать шашкой — направо, налево. А ребята в ответ стали палить из пистолетов и швырять камни. Ну, жандармы окружили их и тоже открыли огонь. Там было что-то страшное. Кто был ранен, кто попал под копыта, остальные кинулись бежать.

Жандармы гнались главным образом за Гайло и его тремя дружками и готовы были разорвать их на куски. Только Гайло и его приятели скрылись. Тут появился начальник почты, он же вожак черной сотни, и донес, что преступники скрываются в кузнице на окраине города. Жандармы поскакали туда и окружили кузню. Исправник приказал старшему жандарму взять преступников. Но не успел тот открыть дверь, как раздался выстрел, и жандарм рухнул, сраженный пулей. Тогда жандармы открыли по кузне огонь, крича: «Сдавайтесь, не то всех сожжем!» Исправник решил взять преступников живьем, ведь податься им все равно некуда. Он надумал отложить дело до вечера, а вечером в темноте подкрасться к кузнице, забраться на чердак и уж оттуда накинуться на всю четверку и взять их. Однако, как только два жандарма взобрались на крышу, грянули выстрелы, и оба они, убитые, скатились наземь. Исправник был вне себя. Он приказал снова открыть огонь. Так дело тянулось три дня и три ночи. Жандармы рассчитывали, что осажденные либо помрут с голоду, либо истратят все патроны. На третий день осажденные стали стрелять реже. Ага, значит им скоро конец! Жандармы набрались храбрости, бросились на приступ, прикладами вышибли дверь и ворвались в кузню. И что же? Они увидели одного Гайло. Он стоял посреди кузницы. Больше никого не было. Они кинулись к нему, но он их опередил и пустил себе пулю в лоб.