Лев Квитко - Лям и Петрик

Во время последней встречи Рива принесла Ляму письмецо из дому. Открытку писал Абрам Отрыжка, староста погребального братства. Корявыми буквами он извещал Ляма, что его бабушки уже нет на свете и что присланные Лямом несколько рублей пошли на ее похороны. И пусть он пришлет еще немного денег на могильный камень и на оплату служкам за их труды.

Умерла бабушка так, что дай бог всем нам. Проснулась рано утром, сказала своей соседке Фекле: «Фекла-сердце, не сегодня завтра я помру», нагрела кувшин воды, обмылась, села на лавку, укуталась в свою шаль и отдала богу душу. А Брушку-сиротку отослала к родным.

Эти известия заставили Ляма двинуться в путь. Они с Ривой собирались отправиться вместе, однако у них не было ни копья за душой. Будь Петрик здесь, дело пошло бы иначе. Они сколотили бы на дорогу и отправились бы в дальний путь, в Варшаву. Там у Петрика дядя папиросник.

Лям перестал ощущать жгучее дыхание летнего дня, его знобило, и все казалось противным. Ночевал он обычно в недостроенных амбарах, если только удавалось забраться туда украдкой от сторожей; неделями не раздевался, у него чесалось тело.

До поздней ночи лежал он на берегу Днепра, неподалеку от шумных пристаней и смотрел, как приваливают и отходят пароходы. Везде много чужих, непонятных людей, которые куда-то спешат, куда-то стремятся, и никто им в этом не мешает. Счастливые люди! Они шумят, торопятся куда им надо, туда, где их ждут веселые города, веселые люди, пирушки и гулянья с друзьями, с товарищами по работе. А может, их ждут забастовки, демонстрации, борьба и светлый мир?

«Так… среди всех, вместе с Ривой… Точно корабль в бушующем море… Будь он дома, он не дал бы бабушке умереть…»

Однажды после работы он вышел к Днепру и увидел на своем насиженном месте, подле бревна, ватагу чужих людей — их было человек десять. Они лежали здесь со своим скарбом, некоторые совсем босые, и ноги у них были темно-бурые; он увидел ватагу белобрысых бродяг, которых нужда заставила покинуть русское захолустье и погнала неведомо куда; голь перекатную, у которой одна цель, — получить работу, одно утешение — сказка, быль на певучем языке, одна пища для отощавшего брюха — хлеб, черный, как земля, твердый, как макуха, и горький, как горька их судьба. Такие люди на вокзалах спрашивают: «Нет ли пятого класса? Нам бы пятым классом…»

Сверкая сквозь прорехи голыми телами, они спокойно лежали на берегу, давая отдых этому телу, которое не привыкло сидеть на скамейках; ему привычней валяться где-нибудь у реки, в канаве, в поле, валяться всю жизнь, чтобы в любую минуту встать и идти.

Лям подсел к ним. Завязался разговор. Тихонько подошел китаец, зубной чудодей, и тоже сел рядом. Он беспрерывно кашлял. С ним был китайчонок лет шести-семи, плоское личико которого не переставало всему удивляться.

Китайца в городе уже несколько раз били, и отсидел он уже где следует. Народ пронюхал, что червяков, которых он извлекает из больного зуба, он сам же сначала запихивает в свою волшебную палочку.

Люди рассказали, что они бродят неделями, месяцами; покинули свои гиблые деревушки, уничтоженные саранчой поля, и бредут пешком, редко присаживаясь на телегу, по невиданному бездорожью.

— Никитка пришел! Вон он лежит. Говорит — на шахтах рабочий нужен. Вот мы туда и идем. Эти пристали в пути, а те под Херсоном. А кто в Ростове отбился. Так вот и попали в Херсон… Что, Никитка, еще далече?

— Нет, недалече.

И Никитка рассказал Ляму, верней, даже не рассказал, а пропел, как о чем-то добром: несколько месяцев проработал он на шахте и здорово зарабатывал. Вдруг вызвали домой — отец помер, оставил полоску земли. Полоска эта лежала между двумя соседскими. Соседи показали ему бумагу, по которой отец будто бы продал им землю. Он подал на них в суд, а сам вот шагает обратно на шахту.

Лям решил провести ночь с этими людьми. Он рассказал о своем злосчастном путешествии и пропаже Петрика.

Никита вскинул руку:

— Постой-ка! А он не прихрамывает? Ухо у него чуть приплюснуто? И веснушчатый, твоих лет? Попадался такой. Поступил на шахту. Вместе работали. Да, да, его зовут Петро. А фамилия Красенко. Все искал кого-то. Как тебя зовут?

— Лям.

— Точно. Тебя он и искал. По всем приметам — тебя.

Сердце у Ляма так и екнуло. Он не знал, верить этому болтливому Никитке или не верить, однако надежда снова воскресла в нем. Он найдет Петрика! Они встретятся! Петрик его тоже ищет!

Его потянуло идти с ватагой.

Кругом сгустилась темная ночь, но там, где они лежали, светло от фонарей пристани. Ватага разбрелась.

Кто залег в сторонке, свернулся калачиком и храпит; кто лежит неподвижно и неторопливо рассказывает разные случаи из жизни.

Ляму тоже хотелось рассказать:

— У Шарабана на дворе стоял чудо-жеребец, рослый, резвый, красавец, конь-огонь; такие попадаются раз в сто лет. Один был у него недостаток — дурной норов. Стоит в конюшне, а чует, хоть днем, хоть ночью, что где-то в деревне стоит другой жеребец. И тогда в него точно сто чертей вселялось и никакая сила не могла остановить. Он вырывался из конюшни, с бешеным ржанием мчался к сопернику, кусал, лягал, грыз его до тех пор, пока не одолевал. Потом была нелегкая работа загонять взбесившегося жеребца обратно в конюшню. А кобылы, завидев его, оседали на задние ноги от страха. Вот так…

Народ дремал. Лям шевельнулся. Рассказывал ли он на самом деле или ему это почудилось? Все лежали неподвижно, кто-то храпел.

Так провел он ночь. А на рассвете Лям ушел вместе со всеми, босой, оборванный, навстречу встающему солнцу.

Все произошло неожиданно и молниеносно.

После того как жандарм отнял у Петрика всю мелочь и выгнал вон, Петрик неприязненно огляделся. Вокруг все было чужое. Всего-то он успел проехать две-три остановки, но ему казалось, будто он очутился на краю света. В России ли он еще?

В синем далеком небе растаял последний дымок ушедшего поезда. Вдали журчал ручеек, игриво переливаясь на солнце. Петрик пошел туда отмыть руки, которые по локоть были в грязи после долгого лежания в вагоне под лавкой. И вот тут-то, у воды, его настигла «холера».

На душе у Петрика было очень горько, вот он, умываясь, задумался, забылся, а там ни с того ни с сего стал искать раков.

Он их еще никогда не ловил, но знал, где они водятся. Тут-то она его и настигла. Не Петрик поймал рака, а рак вцепился клешней в палец Петрику. Петрик взвыл от боли и стал отчаянно трясти рукой, чтобы сбросить рака. Ничего, однако, не получалось. Рак болтался на руке и причинял невыносимую боль.

Неподалеку на камне сидел монашек, почти карлик, в высокой теплой скуфейке, нахлобученной на уши, и болтал ногами в воде. Перекидывая с руки на руку монетку, он искоса поглядывал на прыгающего Петрика. И тут стряслось что-то ужасное. Петрик поднес рака к лицу, чтобы поглядеть, как лучше отцепить его, а рак цапнул его за губу, да с такой силой, что Петрик завизжал не своим голосом и застыл на месте. Рак висел теперь на пальце и на губе.